Аночка познакомилась с Геннадием ещё до рождества. Она охотно кружилась по льду с этим стройным, красавцем, который с такой легкостью острил не только по-русски, но по-французски и по- немецки, легко и просто, без всякой рисовки, рассказывал с юмором о загранице, о нравах Италии, Франции, Англии, где побывал за свою молодую жизнь уже не по разу, и тем более казался простым и приятным.

Он провожал её каждый раз с катка до её уютного домика, через два переулка от Патриарших прудов, галантно благодарил за мило проведённый вечер и говорил, как о мечте, о своем желании с ней встретиться в следующий раз.

Об этих своих встречах с ним Аночка не рассказывала никому не потому, что в них для нее было что-то заветное, а просто из-за того, что он был из другого мира, из которого вырывался сюда, на каток, как он сам говорил, для того, чтобы почувствовать молодость, отряхнуться от утомительной чопорности, которая его окружает…

Он был года на три-четыре постарше Аночки, и можно было представить его себе совсем уж взрослым чиновником или присяжным поверенным, и у него, должно быть, хватило бы выдержки, смелости, умения держаться, чтобы заслужить уважение окружающих и оказаться сразу в первом ряду…

Аночка не относилась к нему как к равному. Она чувствовала во многом его превосходство, но в чем-то и как-то сознавала и свою долю власти над ним, и эта-то доля власти ее волновала, хотелось чувствовать ее сильней и сильней. Даже, вернее сказать, разъедало душу какое-то любопытство узнать: а может ли эта власть стать сильнее? Серьезно ли «это» с его стороны?..

Но сегодня ей просто было искренне жаль этого милого спутника по катку, партнера в замысловатых пластичных движениях танцев, удивляла и внушала уважение его мужественная выдержка, когда он продолжал говорить со своей обычной шутливостью, хотя не в силах был ступить, ногой. На мгновение ее смутили слова «ваше сиятельство», сказанные горничной. Но лишь на мгновение.

На другой день после лекций Аночка поспешила его проведать.

Отворила знакомая горничная, пригласила войти, сообщив, пока Аночка раздевалась, что у князя не вывих, а перелом ноги.

Геннадий лежал на диване в нарядном халате с кистями. При входе Аночки он отложил английскую книгу и радостно повернулся к ней.

— Геннадий Михайлович, перелом в самом деле?

— Представьте себе! Говорят — шесть недель без движения. Ужас! — ответил он. — А я все-таки рад. Чему? Угадайте.

Она догадалась, о чем он хочет сказать, и смутилась.

— Не знаю.

— Лукавите! Прекрасно всё знаете, но хотите услышать своими ушами. Извольте: я счастлив, что вы по этому поводу у меня. Прошу вас, садитесь. Ужасно смешные люди! — сказал он, указав на отложенную книгу. — Диккенс… Я был в Англии два года назад. Представьте, всё тот же Диккенс и мистер Пикквик, хотя чуть-чуть в изменённой форме. Но очень милы бывают, когда познакомишься с ними поближе… Нет, я вас попрошу пересядьте сюда, чтобы я видел ваше лицо. Вот так. Спасибо. Будем обедать. Я страшно голоден и ждал только вас…

— А если бы я не пришла? — кокетливо спросила она.

— Этого быть не могло, — серьёзно ответил Геннадий. — Ведь вы обещали! Впрочем, я ждал бы с обедом до завтра, — заключил он шутливо.

Горничная придвинула кругленький столик к дцвану. Оказалось, на нем уже два обеденных прибора и бутылка вина.

— Я так люблю смотреть в ваши глаза, — сказал Геннадий, уговорив ее выпить рюмку вина. — Они у вас совсем детские. У меня есть маленькая сестричка Катюша. Ей только тринадцать лет, она очень на вас похожа. Между прочим, я дал телеграмму отцу. Он приедет на этих днях, чтобы меня увезти в имение.

Аночку стесняла бы эта обстановка, если бы Геннадий не болтал так безумолчно. И, словно чувствуя это, он был неустанен.

— Мне сегодня приснилось, что я совершенно хромой, а вы скользите по льду и смеетесь, что я не могу кататься. Мне так хотелось с вами на лёд, но адская боль отнимала ногу…

— Фу, какой вы! — сердито, сказала Аночка.

— Так во сне же, во сне! Наяву я, наоборот, считаю вас веселым и чудным ангелом. Ангел, дайте, пожалуйста, соль и горчицу… Mersi, mon ange![25]

— Нет, я вас прошу меня звать по-прежнему, — строго сказала Аночка. — Мне не нравится «ange».[26]

— Я весь покорность и послушание, уважаемая Анна Федотовна! — цеременно ответил Геннадий. — Ну как ваши сходки? Когда назначено? Завтра?

— Завтра, — сказала она вызывающе. Она не хотела с ним говорить об этом. Это было то, что их разъединяло, и чем больше говорить об этом, тем глубже делалась трещина. Она понимала это и избегала с ним этой темы.

— Ах, Аночка, la pauvre petite femme emancipee![27] В вас столько прелестного пыла, что он кружит голову…

— Кому? — задорно спросила она.

— Ну конечно же окружающим. В частности — мне. Разве вы не видите, что я совершенно влюблён!

— Вы Дурно пользуетесь своим «беспомощным» положением, Геннадий Михайлович! — возвратилась Аночка к строгости.

— Pardon![28] Разве вам не приятно слышать, что вы очаровательны? Тогда что же приятно? Хотите, чтоб я вас считал не ангелом, а людоедкой?.. Ну не сердитесь, я больше не буду дурачиться: это я позволил себе от радости, что боль поутихла… Вы хотите, чтобы я вас считал Софьей Перовской? Пожалуйста… В сущности, Софья Перовская — это характер плюс обстоятельства. Характер у вас налицо, а обстоятельств таких не дай бог вам когда бы то ни было! Если бы можно было наверное избавить вас от таких обстоятельств переломом еще и другой ноги, согласен сломать вторую, — искренне заключил Геннадий.

— И никогда-никогда не стать больше на лёд?! — с шутливым и невольным кокетством спросила Аночка.

— Jamais![29] — решительно отозвался он.

— Какой вы великодушный!

— Хотите, я расскажу вам сказочку? — начал Геннадий. — В одной заморской стране жил принц. Его звали…

— Вася, — подсказала Аночка.

Геннадий пожал плечами.

— Мне лично не нравится, но если хотите, то пусть по-вашему — Вася. А у соседнего короля была дочь-принцесса, которую звали…

— Акулькой! — с шаловливым задором вставила Аночка.

— Если вам больше нравится Акулька, чем Аночка, то пусть будет Акулька, — терпеливо согласился Геннадий. — Итак, принц Вася…

— …больше всего любил мороженое и танцы на льду, потому что он доводился внуком деду- морозу, — опять перебила она, — а принцесса Акулька носила летом медвежью шубу, спала в натопленной печке и лакомилась горящими головешками. Такой у них был разный характер… А теперь продолжайте сказку! — заключила она вызывающе.

— Продолжать?! Да как ту продолжишь?! Вы мне оклеветали принцессу, испортили поэтический образ… Нет, вы решительно не умеете слушать сказки, Софья Перовская! — капризно сказал Геннадий. — Хотьбы больного-то пожалели!

— Я никогда не умела их слушать. Мне в детстве ещё попадало от няньки за то, что все так же путала…

— Бедная ваша нянька! Вы же сделали из моей принцессы шишигу какую-то!

— Вовсе нет. Шишига совсем не такая: шишига живет в болоте, вся пиявками обросла, как шерстью, лопает лягушек да тину хлебает, разговаривать не умеет, только пыхтит; глазищи у неё