— Господа, отойдите прочь! — повелительно крикнул вблизи ворот тоненький голосок.

Все узнали по голосу того смешного, нестрашного полицейского пристава.

— Пошел-ка ты к черту! Ломай!

Уже чем-то стучали в ворота Манежа.

Десяток городовых кинулись на отважных, но тотчас были оттерты густою толпой. Удары в ворота гремели с нетерпеливым ожесточением.

— Бей фараонов! — кричали с той стороны, где наседала полиция. — Пусть неповадно им будет. По мордам бей чем попало!

— Давай, давай, навались! Подаются! — слышались голоса от ворот.

И вдруг пронеслось в толпе:

— Казаки!

— Солдаты!

Раздался барабанный бой, заливисто заиграла какой-то сигнал военная труба… Кто-то испуганно ахнул. Послышался панический, пронзительный визг.

Аночка не видала из толпы ни казаков, ни солдат, но толпа со всех сторон тесно сжала ее и повлекла, почти поднимая с земли, поворачивая лицом то в одну, то в другую сторону. Она потеряла своих спутников.

— Затолкали совсем девчонку!.. Держись на ногах-то, не падай, затопчут, как на Ходынке! — дружелюбно крикнул с ней рядом тот самый могучий голос, который требовал лома и топора. Кто-то крепко схватил её за плечи и поставил твёрже.

— Освободим студентов! Бей фараонов! — неожиданно для себя закричала вместе с другими Аночка.

Однако толпа уже больше не наступала; она от кого-то опять попятилась, и снова Аночку чуть не сбили с ног.

И вдруг она увидала совсем близко перед собой плотные ряды полицейских, которые наступали, выхватывая на выбор отдельных людей, толкая, передавая их за кольцо полиции. Цепкие руки городового схватили ее за платок, завязанный на груди.

— Будешь, дрянь такая, орать! — прохрипел ей в лицо городовой.

— Пусти! — грянул рядом уже знакомый Аночке густой и могучий голос. И тяжелый, огромный кулак из-за Аночкиной спины обрушился на голову городового. Полетела под ноги его шапка.

Аночка в страхе закрыла глаза.

Её кто-то тащил, тянул, дергал, туда и сюда. Шубка трещала по швам, вокруг раздавалось сопение, удары… Кричали: «Держись! Не давай! Отобьем!.. Навались!.. Бей их крепче!..» Ей казалось, что это длилось не менее часа. Раза два кто-то локтем толкнул ее в грудь, раза два ударили по голове. Ноги подкашивались, но она не заплакала…

И когда наконец внезапно толчки кончились, кто-то с двух сторон подхватил ее под руки. Не зная ни кто, ни куда ее тащат, она поняла, что это не враги, а друзья.

— Ошалела девка от этакой бани! — сказала женщина справа.

— Ошалеешь! Тебя бы так, может, хуже бы ошалела! — ответила ей вторая.

— Пустите, ребята, средь людей укрыть её поскорей! — попросила женщина.

— Из-за экой малявки вся драка пошла?.. — удивленно спросил мужчина, отирая с лица кровь и давая дорогу.

— Идите, идите живее, — дружелюбно подталкивали посторонние люди, стараясь через толпу освободить проход им к Никитской.

Только из слов своих спутниц Аночка поняла, что, когда городовой попытался выхватить ее из толпы, за нее вступились рабочие и студенты. Собственно, дело было не в ней. Полиция хотела доказать свою силу, толпа проявила свою непокорную волю. Аночка, сама того не заметив, напуганная, задерганная, переходила три раза из рук в руки.

— Пошли, пошли, а то еще обойдут, с переулка наскочут. Им теперь ты как сахар, дева. Они тебя коноводкой небось посчитали, какую бучу-то подняла! Ты наша, с Трехгорки? — спросила её провожатая.

— Нет, я курсистка, — пролепетала Аночка.

— Барышня, стало быть? Вот тебе на! — удивилась спутница. — А что же ты так-то одета?

— Дали мне потеплее. Ивановна снарядила, — ответила Аночка, словно спутницы раньше должны были сами знать, кто такая Ивановна.

— А живешь-то далече ль?

— Тут, рядом сейчас…

— Ну проводим. Небось от страху сомлела?

— Затолкали уж очень. И в грудь ударили больно.

— Они затолкают! Не такого цыпленка, как ты, — мужиков забивают… Дяде Федоту спасибо.

— Федоту? — спросила Аночка. — Мой папа тоже Федот Николаевич.

— Федот, да не тот! — засмеялась веселая спутница. — Федот-кладовщик тебя выручил.

— Мне сюда, — сказала Аночка спутницам у Никитских ворот.

— До двора уж проводим, не все ли равно, — согласились те.

Они свернули за церковью на Спиридоновку.

Редкие фонари едва освещали переулок, в котором жила Аночка.

Впереди, под фонарем, показалась темная группа людей, донеслись приглушенные голоса мужчин.

— Полиция, — прошептала спутница Аночки. — Потише пойдем. Где твои дом-то?

Аночка хотела ей показать на ворота и тихо, растерянно ойкнула. Полиция входила во двор её дома…

— К тебе, что ли? — услышала Аночка шепот над самым ухом.

Аночка молча кивнула.

— Ну, идём, идём дальше, смелей, как ни в чём не бывало. У нас заночуешь. Молчи. У ворот-то дворник.

Поправив Ивановнин тёплый платок, прикрыв его краем лицо, Аночка с бешено колотившимся сердцем прошла мимо знакомого дворника.

— Шляетесь ночью тут!.. — проворчал он им вслед.

Возле сквера на Кудринской площади сумрачно топтали снег, бродили двое городовых, не удаляясь от газовых фонарей, сходились и вновь расходились в разные стороны. Дальше по Пресне по двое-по трое брели к заставе мастеровые, изредка — вместе с женщинами. Слышались приглушенные голоса усталых людей.

«Должно быть, оттуда расходятся», — подумала Аночка.

Она устала от непривычных больших и тяжелых валенок. Дорога казалась ей бесконечной.

— Теперь тебе лучше и завтра уж не ходить домой, — вполголоса сказала ей спутница после томительного и долгого молчания. — Ждать небось «гости»-то станут… Ну, ты поживи у нас денек-другой, не беда…

Молчаливый городовой ходил перед воротами Зоологического сада.

— Каб не солдаты поспели, разбил бы народ ворота на Манеже, — сказала младшая спутница Аночки.

— Злости скопилось в народе на них на всех, как будто пред грозой. Тучи посдвинулись, а ни ветра, ни грома. Зато уж прорвется — держись! — ответила вторая.

— Робости много ещё, — продолжала молодая. — Ведь хотя бы студенты: их гонят — они идут. В Манеж — так в Манеж, под замок — так под замок… А вдруг бы да не пошли, завязали бы драку с полицией, — вся Москва прибежала бы выручать…

— Да где им! Студенты — те же барчата, а то поповичи, ну, докторовичи разные, адвокатычи… Нашего брата пустили бы во студенты!

Аночка шла, прислушиваясь к их речам через какие-то свои беспорядочные мысли.