— П…па…аппропивной! — поправил Коростелев. — Да, — спохватился он, — а оклады, оклады! Мы с тобой об окладах не сговорились!

— Тебе для начала рублей пятнадцать, — с насмешкой сказал Саламатин.

— Это старому-то газетному волку?!

— Я имею в виду — за талант, а за старость этого волка ещё шестьдесят, ну и двадцать пять на пропой. У тебя ведь расходы…

— Так, пожалуй, пойдёт, — согласился Коростелев.

— А с Виктором Сергеевичем мы еще подсчитаем, прикинем…

Саламатин снова наполнил бокалы.

— В первый раз в моей жизни с уд…довольствием и от чистой души п…поднимаю бокал за буржуя! — сказал журналист.

Наутро сообщение о покушении на Боголепова всколыхнуло весь тихий, благополучный город. Гимназисты старших классов взволнованно рассказывали друг другу эту необычайную новость.

После второго урока разнесся слух, что в домовой церкви при гимназии директор назначил молебен о здравии раненого министра. Возбуждение среди гимназистов усилилось. Раздались голоса, призывающие сбежать из гимназии до начала молебна. Но гардеробная оказалась заперта на замок.

На большой перемене уже почувствовались приготовления к торжественной церемонии. Директор, куда-то уезжавший, вернулся в гимназию надушенный, в расшитом галунами мундире, в орденах и при шпаге. Учителя, живущие поблизости, после большой перемены тоже оказались в вицмундирах. Из всех классов с четвертых уроков вызвали, певчих, участников церковного хора, на спевку. До окончания четвертого урока послышалось в коридоре топотание и шарканье множества ног. Малышей парами проводили в актовый зал, где гимназические надзиратели указывали им занимать, как на утреннюю молитву, расчерченные по полу прямоугольники, обозначавшие места рядов.

Ученики ещё шумели, толкались, перебегали с места на место, но вот из зала растворились широкие, в обычные дни наглухо закрытые, двери в левой стене, где находился иконостас царских врат церковного алтаря. Актовый зал словно бы превратился в церковь, и шум начал стихать, заменяясь привычным благочинием.

В это время в зал стали входить ученики старших классов, выстраиваясь сзади по заведенному для молитвы порядку.

С торжественным и печальным видом вошел в зал директор. Маленький, лысый, он уверенно и надменно вздернул седовато-мочальную бородку и выжидающе оглядел ряды гимназистов. Под взглядом его все привычно умолкли. Директор пошел вперед и повернулся лицом к общему строю.

— Господа! — торжественно и печально начал он. — Мы собрались сюда для совместной молитвы. Два дня назад в столице нашей империи Санкт-Петербурге совершено злодейство: выстрелом злого и мстительного человека ранен господин министр просвещения его высокопревосходительство Николай Павлович Боголепов, человек, который несет на себе все заботы о вашем образовании, который денно и нощно, по высочайшему повелению государя императора, думает о вас, о детях, о молодой поросли Российской империи, о пополнении ваших знаний, о том, чтобы свет в ваших душах рассеял тьму и помог вам стать на стезю служения отечеству и возлюбленному государю, монарху нашей земли.

Николай Павлович тяжко страдает от полученной раны, дети, — с дрожью искренности в голосе произнес директор. — Скорбь охватила отечество наше, и особенно учащих и учащихся, чьим покровителем и попечителем является его высокопревосходительство Николай Павлович Боголепов.

Но не будем отчаиваться, господа! Бог, отец наш, в своей вечной милости ниспошлёт невинному труженику, исцеление!

В задних рядах слышался какой-то неясный ропот. Директор на миг умолк и возвысил голос:

— Помолимся же вместе, мальчики, господу богу нашему о здравии болящего болярина Николая.

В ту же минуту священник вышел уже в облачении из алтаря.

— Начинайте, батюшка, — обращаясь к нему, негромко сказал директор.

Было слышно, как в тишине чистым голосом зазвенел камертон в руке регента — учителя пения.

Мальчик в стихаре, с дымящимся кадилом подошёл к священнику, и в зале потянуло слащавым дымком ладана. Директор принял, благоговейную молитвенную позу, как вдруг за его спиной в задних рядах раздался молодой смелый возглас:

— Свободу Шевцову!

Директор вздрогнул, но не обернулся.

— Свободу Шевцову! — вслед за тем крикнули там же три-четыре голоса старшеклассников.

Поп в замешательстве повернулся от алтаря к шумевшим.

— Свободу Шевцову! — проскандировал хор человек в двадцать.

— Свободу! Свободу Шевцову! Свободу Шевцову! — разноголосо перекатилось в ряды младших и опять отдалось на задах.

Надзиратели и классные наставники бросились по рядам унимать кричавших.

Бледный от негодования, директор, повернувшись к рядам гимназистов, шагнул вперед и схватил за плечо кричавшего первоклассника. Малыши в испуге умолкли. Но в задних рядах пронеслось с прежней силой:

— Свободу Шевцову!

Поп растерянно скрылся в алтаре, и видно было через узорную золоченую решетку царских врат, как он суетливо снимает с себя облачение.

Регент нерешительно и удивленно повернулся к расшумевшемуся залу.

— Свободу Шевцову! — закричал в тот же миг весь церковный хор за спинами регента и директора.

Директор вздрогнул и повернулся к хору и алтарю.

— Свободу Шевцову! — кричали теперь непрерывно в разных рядах отдельные голоса.

— Не надо молебна! — крикнули в задних рядах. Кто-то пронзительно свистнул.

Директор под общий гвалт мановением пальца подозвал к себе надзирателя Чижика и что-то ему зашептал. Чижик метнулся в алтарь.

Через полминуты поп, опять в облачении, вышел, под крики и свист гимназистов, из алтаря.

Это превратилось уже в игру.

— Не надо молебна, — выкрикивали в одном месте.

Туда бросался надзиратель или учитель, классный наставник.

— Свободу Володе! — кричали тогда с другой стороны…

Бледный от бешенства и возмущения, дрожа от сознания собственного бессилия и позора, директор громко, с расстановкой сказал:

— Батюшка, начинайте!

— Благословен господь бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков! — возгласил священник.

— А-ами-инь… — ответил ему неверными голосами хор.

— О здравии страждущего болярина Николая господу миром помолимся! — возгласил поп.

— Господи, помилуй, господи, помилуй, господи, помилуй! — откликнулся более стройно хор.

Дым ладана расстилался по залу.

Дисциплина церкви, вековая страшная дисциплина смирения и покорности, взяла верх. В рядах гимназистов установилось молчание.

И вдруг у всех на глазах директор качнулся, схватился руками за голову и молча рухнул ничком на паркет…

Пожалуй, жандармы в первые дни после ареста могли Шевцова и выпустить. Не исключена была даже возможность, что он возвратился бы в гимназию, если бы в первые же дни после зимних каникул не вспыхнула всюду разом студенческая борьба за исключенных студентов питерцев и киевлян. В свете новых