Наше судёнышко, украшенное моей золоченой шишкой, поплёскивая волной из-под колес, потихоньку продвигалось вперёд. Само собой разумеется, у Фредриксона нашлась на борту золотая краска, — я бы очень удивился, если бы он позабыл взять на борт столь важный припас.
Сам я по большей части посиживал в штурманской рубке, рассматривая проплывающие мимо берега со всяческими диковинами, легонько постукивал по барометру или ходил взад-вперёд по капитанскому мостику и думал.
Больше всего мне нравилось думать о том, какое внушительное впечатление я произвёл бы на Хемульшу, если б она увидела меня на речном судне рядом с другим искателем приключении. И, строго говоря так ей и надо!
Как-то вечером мы зашли в глубокий пустынный залив.
— Что-то не нравится мне этот залив, — сказал Супротивка. — Он мне что-то внушает — Предчувствия.
— Предчувствия! — сказал Фредриксон с неописуемой интонацией. — Эй, племянничек! Брось-ка якорь.
— Это мы мигом! — отозвался Зверок-Шнырок и швырнул за борт большую кастрюлю.
— Кажется, там был наш обед, — заметил я.
— Экая досада! — воскликнул Зверок-Шнырок. — Прошу прощенья! Когда торопишься, так легко дать маху. Я так разволновался… Но взамен вы получите студень — если только я отыщу его…
Подобные недоразумения весьма характерны для всех зверков-шнырков.
Супротивка стоял у леера и сверкающими глазами всматривался в берег. Сумерки быстро пали на гребни гор, которые ровными пустынными валами уходили к горизонту.
— Ну, как твои Предчувствия? — спросил я.
— Тсс, — сказал Супротивка. — Мне что-то слышится…
Я навострил уши, но не услышал ничего, только лёгкий бриз посвистывал в оснастке «Марского аркестра».
— Ничего не слышу, — сказал я. — Пойдём зажжём керосиновую лампу.
— Я отыскал студень! — воскликнул Зверок-Шнырок и выскочил из банки с миской в лапах.
И в этот самый момент тихую вечернюю тишину разорвал какой-то жуткий звук, жалобный и вместе с тем грозный вопль, от которого у всех волосы встали дыбом. Зверок-Шнырок вскрикнул и выронил миску на палубу.
— Это Морра, — сказал Супротивка. — Она поет в ночи свою охотничью песню.
— А она умеет плавать? — спросил я.
— Этого не знает никто, — ответил Фредриксон.
Морра охотилась в горах. Я отродясь не слыхал такого вопля одиночества. Но вот он стал тише, приблизился, затих… И молчание это было ещё более жутким, чем сам вопль. Мне мерещилось наяву, как тень Морры стелется по земле в свете восходящей луны.
По палубе потянуло холодком.
— Смотрите! — крикнул Супротивка.
Кто-то во весь опор примчался к берегу и заметался взад-вперёд у кромки воды.
— Этого съедят, — мрачно заметил Фредриксон.
— Только не на глазах у муми-тролля! — воскликнул я. — Я спасу его!
— Не успеешь, — сказал Фредриксон.
Но моё решение было непоколебимо. Я взгромоздился на планшир и сказал: «Пусть венки не украсят могилу безвестного искателя приключений. Но поставьте мне хотя бы гранитный монумент с двумя плачущими Хемульшами!» После чего бросился в чёрную воду, поднырнул под дно кастрюли Зверка-Шнырка, которая сказала: «Бам!», с замечательным самообладанием выбросил из неё тушёнку и с молниеносной быстротой поплыл к берегу, головой толкая кастрюлю перед собой.
— Мужайся! — крикнул я. — К тебе на помощь спешит муми-тролль. — Слыханное ли дело, чтобы морры безнаказанно съедали кого хотят?!
Вверху на склоне горы зашуршали камни… Охотничья песня Морры смолкла, теперь слышалось лишь тяжёлое сопение, всё ближе, ближе…
— Шагай в кастрюлю! — крикнул я несчастному.
Тот прыгнул прямо в кастрюлю, и она по самые ручки ушла в воду. Кто-то ощупью нашаривал в темноте мой хвост… Я отбрыкнулся… Ха! Вот подвиг так подвиг! Беспримерное деяние! Я пустился в историческое бегство к «Марскому аркестру», где меня в беспредельной тревоге ждали друзья. Спасённый был-таки тяжеленек, куда как тяжеленек.
Я плыл изо всех сил, быстро вращая хвостом наподобие винта и ритмично колыхая животом. Словно муми-ветер пролетел я над водой, вскарабкался на борт, бухнулся на палубу и вытряхнул спасённого из кастрюли, меж тем как Морра, оставшись с носом, выла на берегу от голода и досады (она таки не умела плавать).
Но вот Фредриксон зажёг керосиновую лампу, чтобы рассмотреть, кого я спас.
Я глубоко убеждён, что это была одна из самых неприятных минут моей бурной юности. Ибо прямо предо мной на мокрой палубе сидел не кто иной, как Хемульша! Тьфу, пропасть! — как говаривали в те времена.
Да, я спас Хемульшу.
С испугу я поднял хвост под углом в сорок пять градусов, но тут же вспомнил, что я вольный, независимый муми-тролль, и беспечно сказал: «Привет! Гопля! Какой сюрприз! Никогда бы не поверил!»
— Не поверил чему? — спросила Хемульша, выбирая из своего зонтика тушёнку.
— Что я спасу вас, тётушка, — взволнованно сказал я. — То есть, что вы, тётушка, будете спасены мною. Интересно, получили ли вы, тётушка, моё прощальное письмо?
— Нашёл себе тётушку, — холодно ответствовала Хемульша. — И никакого письма я не получала. Ты, наверное, позабыл наклеить марку. Или написал не тот адрес. Или позабыл опустить письмо в ящик. Если только ты вообще умеешь писать… — Она поправила на себе шляпу и милостиво добавила: — Плавать-то ты горазд.
— Вы знакомы друг с другом? — осторожно осведомился Супротивка.
— Нет, — отвечала Хемульша. — Я просто тетка
Фредриксон (именно к нему она обращалась) выскочил вперёд с пижамой Супротивки, и тётка той Хемульши принялась драить палубу.
— Я рассержена, — заявила она. — А в таких случаях единственное, что помогает, — это уборка.
Мы молча стояли у неё за спиной.
— Ведь говорил же я, что у меня Предчувствия, — пробормотал наконец Супротивка.
Тут тётка той Хемульши повернула к нам свой противный нос и сказала:
— Вон тот пусть помолчит. У него ещё молоко на губах не обсохло. Вот и пусть пьёт молоко, это полезно, тогда у него не будет ни трясущихся лап, ни желтизны под носом, ни лысого хвоста. Вам чудовищно повезло, что вы спасли меня. Уж теперь-то я наведу у вас порядок!
— Пойду взгляну на барометр, — поспешно сказал Фредриксон и, улизнув в штурманскую рубку, прихлопнул за собою дверь.
Однако барометр в тихом ужасе упал на сорок делений и не смел подняться до тех пор, пока не приключилась история со скалотяпами. Но об этом потом.
А пока что мы не имели никакой надежды избежать испытания, которого, я уверен, никто из нас не заслужил.
