Наутро тётка той Хемульши встала в ужасающе прекрасном настроении. Она разбудила нас в шесть часов и бодро возвестила:
— Доброе утро! Доброе утро!! Доброе утро!!! А ну-ка пошевеливайтесь! Сперва небольшое состязаньице в штопке чулок: я, видите ли, перерыла все ваши ящики. Затем в вознаграждение — несколько воспитательных игр. Это так полезно. А что там у нас сегодня для укрепления здоровья?
— Кофе, — сказал Зверок-Шнырок.
— Каша, — сказала тётка. — Кофе пьют только старики, да ещё если страдают трясучкой.
— Один мой знакомый умер от каши, — пробормотал Супротивка. — Она застряла у него в горле, и он подавился.
— Интересно, что сказали бы ваши мамы и папы, если бы увидели, что вы пьёте кофе, — сказала тётка той Хемульши. — Они бы слезами залились. Что за воспитание вы получили? Воспитывали ли вас вообще? А может, вы так и родились трудновоспитуемыми?
— Я родился под совершенно особенными звёздами, — вставил я. — Меня нашли в раковине, выстланной бархатом!
— А я не хочу, чтобы меня воспитывали, — со всей категоричностью заявил Фредриксон. — Я изобретатель. Я творю, что хочу.
— Прошу прощенья! — воскликнул Зверок-Шнырок. — Мои папа и мама вообще не заплачут! Они пропали при генеральной уборке.
Супротивка с вызывающим видом набил трубку.
— Ха! — сказал он. — Терпеть не могу наставлений. Они напоминают мне о парковом стороже.
Тётка той Хемульши поглядела на нас долгим взглядом, затем медленно произнесла:
— Ну уж теперь-то я за вас возьмусь.
— Чур-чура! — в голос воскликнули мы.
Но она лишь покачала головой, произнесла ужасающие слова: «Это мой нехемульский Долг» — и скрылась на носу, вне сомнения, для того, чтобы измыслить для нас что-нибудь адски воспитательное.
Мы заползли под брезентовый тент на корме, жалея друг друга.
— Клянусь хвостом, я больше никого не буду спасать в темноте! — воскликнул я.
— Раньше надо было думать, — сказал Супротивка. — Эта тётка способна на всё. Придёт день, она выбросит мою трубку за борт и засадит меня за работу! И похоже, она может отмочить любую штуку, их у неё превеликое множество.
— Может, Морра вернётся, — с надеждой прошептал Зверок-Шнырок. — Или явится кто другой и будет столь любезен, что съест её? Прошу прощенья! Это дурно — так говорить?
— Да, — сказал Фредриксон и немного спустя серьёзно добавил: — Но в этом что-то есть.
Мы замкнулись в молчании, и нам было страшно жалко себя.
— Эх, быть бы большим! — воскликнул я наконец. — Большим и знаменитым! Тогда никакая тётка тебе нипочём!
— А как это — сделаться знаменитым? — спросил Зверок-Шнырок.
— О, это пара пустяков, — ответил я. — Надо сделать что-нибудь такое, до чего ещё никто не додумался… Или переиначить старое на новый лад…
— Что, например? — спросил Супротивка.
— Летающий корабль, — пробормотал Фредриксон, и в его глазах блеснул странный огонёк.
— Сомневаюсь, так ли уж это хорошо — быть знаменитым, — заявил Супротивка. — Разве что вначале, а под конец привыкаешь, и тебя подташнивает. Как на карусели.
— А что это такое — карусель? — спросил я.
— Машина, — с жаром ответил Фредриксон. — В разрезе это шестерни, и работают они вот так.
И он взял перо и бумагу.
Глубокая привязанность Фредриксона к машинам — феномен, которому я никогда не переставал удивляться. Они околдовывали его. Я же, напротив, нахожу в них нечто прямо-таки жуткое. Водяное колесо — интересная и понятная штука, но уже застёжка-молния близка миру машин, а машинам нельзя доверять. У одного знакомого Супротивки были брюки на молнии, и однажды замок заело и застёжка не расстегнулась. Какой ужас!
Только я хотел поделиться со всеми своими соображениями насчёт молнии, как послышался какой-то очень странный звук.
Это был глухой, неясный рёв, и доносился он как бы из далёкой жестяной трубы. В том, что он