множество укрытых песчаных уголков, и представьте себе радость Зверка-Шнырка, когда он обнаружил уйму камешков, сплошь гладких или круглых, как мяч или яйцо. Преисполненный несравненного счастья коллекционера, Зверок-Шнырок сбросил с себя свою кастрюлю и собирал, собирал, собирал. Песок под прозрачной зелёной водой был расчёсан на мелкие маленькие бороздки, гора была согрета солнцем. Временами налетал ветер и тут же стихал, горизонта не было вовсе, а была лишь одна светлая прозрачность.
Мир тогда был большой-пребольшой, а всё мелкое — маленьким на более приятный манер, чем ныне, и нравилось мне гораздо больше. Надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать.
Тут мне приходит на ум новая мысль, на мой взгляд чрезвычайно важная, а именно: тяга к морю, по всей видимости, составляет важнейшую черту характера муми-троллей, и я с удовлетворением прослеживаю ее в моём сыне.
Но, дорогие читатели, согласитесь, что восхищение в нас вызывает скорее суша.
Далеко в море горизонт становится слишком длинным для глаза нормального муми-тролля. По большей части мы любим приятно переменчивое и прихотливое, неожиданное и своеобразное: берег, который есть немного суши и немного воды, закат, который есть немного темноты и немного света, и весну, которая есть немного прохлады и немного тепла.
И вот опять настали сумерки. Они расстилались очень тихо и осторожно, чтобы дать дню достаточно времени уйти на покой. По всему кремово-розовому западному небосклону, целиком отражавшемуся в море, стлались вразброс маленькие облачка. Зеркально сверкающая гладь моря выглядела совсем не опасной.
— Ты когда-нибудь видел облака вблизи? — спросил я Фредриксона.
— Да, — ответил он. — В книге.
— Они так похожи на мусс, — заметил Супротивка.
Мы сидели рядышком на горе. Приятно пахло водорослями и ещё чем-то таким, что, вероятно, и называют запахом моря. Я был совершенно счастлив и нисколько не боялся, что всё это пройдёт.
— Ты счастлив? — спросил я.
— Здесь хорошо, — смущённо пробормотал Фредриксон (из чего я заключил, что и он страшно счастлив).
Тут мы увидели целую флотилию маленьких лодок, выходящих в открытое море. Лёгкие, как бабочки, скользили они над своими отражениями. В каждой лодке молча сидела компания маленьких серо-белых существ, они тесно жались друг к другу и смотрели в морской простор.
— Хатифнатты, — сказал Фредриксон. — Идут под парусами, наэлектризованные.
— Хатифнатты, — взволнованно прошептал я. — Всё в пути да в пути и никогда никуда не приплывают…
— Заряжаются электричеством в грозу, — сказал Фредриксон. — Жгутся, как крапива.
— И пускаются в разгул, — добавил Супротивка.
— В разгул? — спросил я, уже заинтригованный. — Как это?
— Точно не знаю, — ответил Супротивка. — Говорят, вытаптывают огороды и пьют подсолнечное масло.
Мы долго сидели и смотрели вслед хатифнаттам, уплывавшим к горизонту. Меня охватило неведомое дотоле желание последовать за ними в их таинственном путешествии и пуститься в разгул.
— Итак, завтра утром? — вдруг спросил Супротивка. — Отплываем прямо в море?
Фредриксон посмотрел на «Марской аркестр».
— Наш «Оркестр» — речное судно, — осторожно сказал он. — Движется с помощью колёс. Без парусов…
— Примем решение, сыграв в орлянку, — сказал Супротивка и поднялся с места. — Зверок-Шнырок! Дуй сюда с пуговицей!
Зверок-Шнырок пулей выскочил к нам из полосы прибоя и принялся опустошать карманы.
— Достаточно одной, милый племянничек, — сказал Фредриксон.
— Извольте! — восхищённо воскликнул Зверок-Шнырок. — Какую вам нужно: с двумя или с четырьмя дырками? Костяную, плюшевую, деревянную, стеклянную, металлическую, перламутровую? Одноцветную, пёструю, в крапинках, полосатую, в клетку? Круглую, вогнутую, выпуклую, плоскую, восьмиугольную или…
— Давай простую для брюк, — сказал Супротивка. — Ну, я бросаю. Решка — выходим в море. Смотри, что там?
— Дырки, — возвестил Зверок-Шнырок, уткнувшись носом в пуговицу, чтобы разглядеть её в сумерках.
— Тьфу, — сказал я. — Орёл или решка?
В этот миг Зверок-Шнырок шевельнул усами и смахнул пуговицу в трещину в горе.
— Прошу прощенья! О боже! — воскликнул Зверок-Шнырок. — Возьмёте ещё одну?
— Нет, — сказал Супротивка. — В орлянку играют лишь раз на дню. Теперь пусть всё устраивается само собой, я хочу спать.
Мы провели крайне неприятную ночь на борту. Когда я собрался на боковую, обнаружилось, что шерстяное одеяло на моей койке совсем липкое от какой-то похожей на патоку массы. Липкими были дверные ручки, зубные щётки, шлёпанцы, а вахтенный журнал Фредриксона не открывался, да и только!
— Племянничек! — сказал Фредриксон. — Как ты сегодня прибирался?!
— Прошу прощенья! — укоризненно воскликнул Зверок-Шнырок. — Сегодня я вообще не прибирался!
— Весь табак слипся, — пробормотал Супротивка, любивший курить в постели.
Право же, всё это было крайне неприятно. Но мы таки мало-помалу успокоились и, свернувшись калачиком, разлеглись на местах, где было не так липко. Однако всю ночь нам мешали странные звуки, доносившиеся как будто из нактоуза.
Я проснулся от необычного, с роковыми нотами звона судового колокола.
— Наверх! Все наверх! Посмотрите! — крикнул перед дверью Зверок-Шнырок. — Повсюду вокруг вода! Большая и неприветливая! А я забыл на берегу мою самую лучшую перочистку. И теперь она, бедненькая, лежит там одна-одинёшенька…
Мы ринулись на палубу.
«Марской аркестр» плыл по морю, шлёпая колёсами по воде, спокойно, целеустремлённо и, как мне показалось, не без затаённого восторга.
У меня и по сей день не укладывается в голове, каким образом пара перекошенных колёс смогла осуществить такое путешествие, мыслимое, пожалуй, пусть даже на быстротекущей реке, но в высшей степени фантастическое на море. Однако едва ли можно судить о таких вещах категорично. Если хатифнатт может двигаться за счёт собственного электричества (которое иногда называют стремлением или беспокойством), то диво ли, что лодка может обойтись двумя шестерёнками. Ну да ладно, оставляю эту тему и перехожу к Фредриксону, — наморщив лоб, он созерцал оборванный якорный канат.
— Как я зол, — сказал он. — Как я зол. Более чем когда-либо. Канат перегрызли!
Все переглянулись.
— Ты ведь знаешь, что у меня ужасно маленькие зубы, — сказал я.
— А я слишком ленив, чтобы перегрызть такой толстый канат, — заметил Супротивка.
— Это не я! — воскликнул Зверок-Шнырок, хотя оправдываться ему было совсем ни к чему. Все верили ему, ибо никому ещё не приходилось слышать, чтобы он лгал, даже хотя бы насчёт численности своей коллекции пуговиц (а ведь он был истинный коллекционер). Должно быть, зверкам-шныркам просто недостаёт воображения, чтобы лгать.
Тут мы услышали лёгкое покашливание и, обернувшись, увидели совсем маленького скалотяпа — он сидел, моргая, под брезентовым тентом.
