Как-то раз — Муми-тролль был ещё совсем маленьким — Муми-папа умудрился схватить простуду в самую жаркую пору лета. Он не хотел пить тёплое молоко с луком и сахаром, не хотел лежать в постели, а сидел на качелях в саду, без конца сморкался и жаловался, что у сигар отвратительный вкус; вся лужайка вокруг была усеяна его носовыми платками, и Муми-мама уносила их в маленькой корзинке.

Но вот насморк усилился, Муми-папа перебрался на веранду, уселся в кресло-качалку и по самые глаза укутался в шерстяные одеяла, а Муми-мама дала ему настоящего пунша с ромом. Да только опоздала. У пунша был такой же противный вкус, как у молока с луком, и Муми-папа с отчаянья пошёл и плюхнулся на свою кровать в северной комнате в мансарде. Прежде он никогда не болел и теперь ужас как серьёзно переживал из-за болезни.

Когда горло у Муми-папы разболелось дальше некуда, он попросил Муми-маму сходить за Муми-троллем, Снусмумриком и Сниффом. Они явились и обступили его постель. Он призвал их прожить жизнь с настоящими приключениями и попросил Сниффа сходить за трамвайным вагончиком из пенки, который стоял на комоде в гостиной. Но голос у Муми-папы был совсем хриплый, и никто не разобрал, чего он просит.

Его укутали одеялами, утешили, посочувствовали, дали ему карамелек с аспирином и интересных книжек, а потом все снова выбрались на солнышко.

Муми-папа, рассерженный, остался наедине с собой и заснул. Проснулся он только под вечер, боль в горле немножко прошла, но не прошёл накативший на него дурной стих. Он позвонил в колокольчик, стоявший на тумбочке возле кровати, и Муми-мама мигом взбежала вверх по лестнице и спросила, как он себя чувствует.

— Паршиво, — отвечал Муми-папа. — Но это не имеет значения. Для меня сейчас очень важно, чтобы ты проявила интерес к моему пенковому трамвайчику.

— Это тот, что стоит украшением в гостиной? — удивлённо спросила Муми-мама. — А что в нём особенного?

Муми-папа так и привскочил в постели.

— Неужели ты не знаешь, какую важную роль этот трамвайчик сыграл в моей молодости? — спросил он.

— Да-да, помнится, он достался тебе в какой-то лотерее или что-то в этом роде, — ответила Муми-мама.

Муми-папа укоризненно покачал головой, высморкался и вздохнул.

— Я так и знал, — сказал он. — Подумай только, что было бы, если б я умер сегодня утром от простуды. Тогда никто из вас не узнал бы ровно ничего о том, как дорог мне этот трамвайчик. Надо полагать, так же обстоит дело и с массой других важных вещей. Я рассказывал вам о своей молодости, но вы, разумеется, всё позабыли.

— Ни разве что какую-нибудь детальку тут и там, — согласилась Муми-мама. — Память помаленьку начинает нам изменять… Хочешь обедать. Я приготовила летний суп и кисель.

— Ну их, — мрачно ответил Муми-папа, отвернулся к стене и зашёлся глухим кашлем.

Муми-мама присела и некоторое время глядела на него затем сказала:

— Знаешь что, я недавно прибиралась на чердаке и нашла большую тетрадь в коленкоровой обложке. Тебе не кажется, что ты должен написать книги о своей молодости?

Муми-папа ничего не ответил, но кашлять перестал.

— Это было бы куда как кстати теперь, когда ты простудился и не можешь выходить на свежий воздух, — продолжала Муми-мама. — Кажется, это называется писать мемауры или что-то вроде этого — когда кто-нибудь пишет о своей жизни.

— Не мемауры, а мемуары, — сказал Муми-папа.

— А потом ты мог бы читать нам вслух написанное. Ну, скажем, после завтрака или после обеда.

— Так скоро это не делается! — воскликнул Муми-папа и восстал из шерстяных одеял. — Не думай, что книги пишутся так легко. Я не прочту ни слова, пока не будет готова целая глава, и сперва буду читать только тебе, а уж потом остальным.

— Ты прав, как никогда, — сказала Муми-мама, поднялась на чердак и достала тетрадь.

— Как он себя чувствует? — спросил Муми-тролль.

— Ему лучше, — ответила Муми-мама. И теперь держите себя тише воды, ниже травы: твои папа начинает писать мемуары.

Я, папа Муми-тролля, сижу вечером у окна и смотрю, как светлячки расшивают таинственными узорами бархатную темноту сада. Бренные завитушки короткой, но счастливой жизни!

Отец семейства и домохозяин, я с грустью оглядываюсь назад, на свою бурную молодость, которую собираюсь описать, и перо от нерешительности дрожит в моей лапе.

Но я укрепляю себя замечательно мудрыми словами, на которые наткнулся в мемуарах другой великой личности, вот они:

«Каждый, к какому бы сословию он ни принадлежал, если он совершил доброе деяние или что воистину может почитаться таковым, должен, если он привержен истине и добру, собственнолично описать свою жизнь, но не приступать к этому прекрасному начинанию, пока не достигнет сорокалетнего возраста».

Мне думается, что я сделал много добра и ещё больше того, что мне кажется добром. И я ужасно симпатичный и люблю правду, если она не слишком скучна (сколько мне лет, я позабыл).

Да, я уступаю настояниям домашних и соблазну рассказать о самом себе, ибо охотно допускаю, как льстит самолюбию, если тебя прочтут во всём Муми-доле!

Да послужат мои непритязательные заметки к радости и поучению всех муми-троллей, и в особенности моего сына. Моя некогда превосходная память, безусловно, чуточку померкла. Но за исключением нескольких небольших преувеличений и ошибок, которые, несомненно, только усилят местный колорит и живость изложения, жизнеописание моё будет полностью соответствовать действительности.

Щадя чувства и поныне здравствующих персон, я в некоторых случаях подменял, например, филифьонок хемулями, гафсов ежихами и так далее, но смышлёный читатель, несомненно, и так поймёт, о ком в действительности идёт речь.

Кроме того, в Супротивке он откроет таинственного папу Снусмумрика и, не задумываясь, согласится с тем, что Снифф происходит от Зверка-Шнырка.

Ты же, моё несмышленое дитя, видящее в своем отце достойную и серьёзную особу, прочти эту историю о пережитом тремя папами и засим поразмысли хорошенько над тем, что один папа не так уж