сильно отличается от другого (по крайней мере, в пору своей молодости).

Я обязан перед самим собой, своей эпохой и потомками описать нашу замечательную юность, не чуждую приключенчества. И, я уверен, многие по прочтении этой книги задумчиво поднимут нос и воскликнут:

— Вот это муми-тролль!

Или:

— Вот это жизнь! (Страх какой важной особой я себя ощущаю.)[1]

Наконец, я хочу выразить свою горячую благодарность всем тем, кто в своё время споспешествовал формированию моей жизни, так что она стала подлинным произведением искусства, и не в последнюю очередь Фредриксону, хатифнаттам и моей супруге, единственной в своем роде маме Муми-тролля.

Давным-давно одним печальным ветреным августовским вечером на крыльце приюта для подкидышей муми-троллей нашли обыкновенную хозяйственную сумку. В сумке лежал не кто иной, как я сам, довольно небрежно завёрнутый в газету. Насколько романтичнее было бы положить меня, скажем, в выстланную мхом красивую маленькую корзинку!

Меж тем Хемульша, основавшая приют, занималась астрологией (для души) и, естественно, обратила внимание на расположение звёзд, сопутствовавшее моему появлению на свет. Оно говорило о рождении из ряда вон выдающегося и одарённого муми-тролля и весьма обеспокоило Хемульшу: она поняла, что хлопот со мной не оберёшься, ведь от гениев вообще только и жди неприятностей (хотя самому мне моя гениальность никогда не была помехой).

Расположение звёзд — вещь нешуточная! Родись я на два часа раньше, я стал бы заядлым игроком в покер, а всех, кто родились на двадцать минут позже, вынудили бы добровольно вступить в духовой оркестр хемулей (папы и мамы, как правило, слишком опрометчиво обзаводятся детьми, и я рекомендую всем делать предварительно точные расчёты).

Словом, когда меня извлекли из сумки, я самым категорическим образом трижды чихнул. Уже одно это кое-что да значит!

Хемульша поставила на моём хвосте пломбу с магической цифрой тринадцать: двенадцать подкидышей у неё уже было. Все они были серьёзные, послушные и опрятные, ибо Хемульша, к сожалению, мыла их чаще, чем ласкала (она была цельной натурой, начисто лишённой нюансов). Дорогие читатели, представьте себе дом, где все комнаты расположены правильными рядами, квадратные и выкрашены в цвет пльзенского пива. Не верите? Дом, где живут муми-тролли, скажете вы, должен изобиловать самыми удивительными углами и тайниками, лестницами, балконами и башнями. Да, но только этот муми-дом был не таков! И что ещё хуже: никому не разрешалось вставать среди ночи, чтобы есть, болтать или прогуливаться! (И даже не всегда дозволялось сходить по малой нужде!)

Я не мог приносить к себе домой интересных зверюшек и держать их под кроватью! Я вынужден был есть и умываться в установленные часы! Я вынужден был держать хвост под углом в сорок пять градусов, когда кланялся! О, можно ли говорить обо всём этом без слёз на глазах?!

Я взял в обычай стоять перед зеркалом в прихожей и глубоко заглядывать в свои грустные голубые глаза, пытаясь проникнуть в тайну моей жизни. Прикрыв мордочку лапами, я произносил вздыхая: «Одиночество! О, как бездушен этот мир! И заброшенность — мой удел!» — а также всяческие другие горестные слова, пока мне чуточку не легчало.

Я был очень одиноким муми-ребёнком, как часто бывает с одарёнными детьми. Никто меня не понимал, и меньше всех понимал себя я сам. Разумеется, от меня не ускользало различие между мною и моими сверстниками. Состояло оно главным образом в их плачевной неспособности любопытствовать и удивляться.

Я, например, мог спросить Хемульшу, почему всё устроено так, а не этак.

— Весёленькая бы тогда получилась картина! — отвечала Хемульша. — Разве всё не хорошо так, как есть?

Она никогда не давала мне вразумительных объяснений, и у меня всё отчётливее складывалось впечатление, что она попросту норовит отвертеться от ответа. «Что?» и «Как?» нисколько не интересуют представителей рода хемулей.

Я мог спросить у неё, почему я — это я, а не кто-нибудь другой.

— Что ты — это ты — несчастье для нас обоих! Ты умывался? — таков был ответ Хемульши на столь важный вопрос.

— Но почему вы, тётенька, Хемульша, а не муми-тролль? — допытывался я.

— Мои папа и мама были хемули, и слава Богу, — отвечала она.

— А их папа и мама? — любопытствовал я.

— Хемули! — восклицала Хемульша. — И их папы и мамы тоже, и так далее и так далее, а ну марш под рукомойник, не то я разнервничаюсь!

— Жуть какая-то. И им не будет конца? — спрашивал я. — Ведь были же когда-то самые первые папа и мама!

— Это было давно-давно, не стоит ломать над этим голову, — отвечала Хемульша. — Да, собственно, почему бы нашему роду должен быть конец?

(У меня было смутное, но неотвязчивое предчувствие, что папы и мамы, составлявшие мою родословную, являли собою нечто исключительное. Я бы не удивился, если бы на моей пелёнке была вышита королевская корона. Увы! О чём мог говорить газетный лист, в который я был завёрнут?!)

Как-то ночью мне приснилось, будто я приветствую Хемульшу, держа хвост не под тем углом, а именно под углом в семьдесят градусов. Я рассказал об этом приятном сне Хемульше и спросил, рассердилась ли она.

— Сны — это ерунда, — ответила Хемульша.

— Как знать, — возразил я. — Быть может, муми-тролль, что приснился мне, настоящий, а муми- тролль, что стоит здесь перед вами, только снится вам?

— К сожалению, нет! Ты существуешь! — устало отвечала Хемульша. — Я не поспеваю за твоей мыслью! Ты совсем загонял меня! И что только из тебя выйдет в этом нехемульском мире!

— Из меня выйдет знаменитость, — на полном серьёзе заявил я. — И между прочим, я построю приют для подкидышей-хемулей. И всем им будет дозволено есть бутерброды с патокой в кровати, а под кроватью держать скунсов и ужей.

— Им это никак не подойдёт, — сказала Хемульша. К сожалению, она, пожалуй, права.