Под помутневшим диском солнца море стало исчерна-серым, ветер тревожно свистел в штагах. Морских привидений и русалок как не бывало. Настроение у всех было скверное.

Фредриксон посмотрел на меня и сказал:

— А ну-ка, взгляни на барометр.

Я вслепую пробрался сквозь облако и открыл дверь в штурманскую рубку. Представьте себе мой ужас, когда я увидел, что барометр показывает 670 — ведь это самое низкое значение, какое только он может показать.

Я почувствовал, как мой нос окоченел от волнения, и подумал, что уж теперь-то я наверняка поблёк. Стал белым как мел или пепельно-серым. Это так интересно. Я поспешно пробрался обратно на корму и крикнул:

— Неужели вы не видите, что я белый как мел?!

— По-моему, ты вполне обычный на вид, — сказал Супротивка. — А что случилось?

— Шестьсот семьдесят, — ответил я слегка обиженно, и, думаю, вы вполне поймёте меня.

Я всегда удивлялся, как часто совсем простые, а то и чуточку обидные замечания портят глубоко драматические моменты жизни. Даже если эти замечания не продиктованы недоброжелательностью, тебя задевает за живое их чётко выраженная нешуточная необдуманность. Я придерживаюсь того мнения, что из ужасной ситуации надо выжимать всё что можно. Я имею в виду отчасти местный колорит, о котором ранее говорил, а отчасти и то, что страх приуменьшается, если преувеличить обстоятельства, породившие его. Кроме того, производить впечатление — это здорово! Естественно, какой-нибудь Супротивка не поймёт меня. Но дар разума распределён неравномерно, и кто я такой, чтобы сомневаться пусть даже в не ясном мне предназначении какого-нибудь Супротивки.

Тем временем Фредриксон попрядал ушами и повернул нос к ветру. С любовной заботой оглядел он «Марской аркестр». Затем сказал:

— Он сработан на совесть. Он выдюжит. Зверок-Шнырок и Скалотяп должны оставаться в банке и захлопнуть над собой крышку. Ибо надвигается шторм.

— А тебе когда-нибудь случалось штормовать? — осторожно спросил я.

— А как же, — ответил Фредриксон. — В книжке с картинками «Путешествие по Океану». Выше, чем там, волн попросту не бывает.

И шторм налетел — внезапно, как принято у всех порядочных штормов. В первую минуту «Марской аркестр» пошатнулся от неожиданности, но, будучи на совесть сработанным судном, очень скоро справился с ситуацией и, изо всей мочи шлёпая колёсами, двинулся вперёд сквозь разбушевавшуюся стихию.

Брезентовый тент сорвало, как лист, и он запорхал над волнами. (Это был превосходный брезент, надеюсь, кто-нибудь подобрал его и порадовался.) Банка Зверка-Шнырка закатилась под планшир, и всякий раз, как «Марской аркестр» нырял в ложбину между валами или взлетал на гребень волны, все пуговицы, подвязки, открывалки, гвозди и стеклянные бусы отчаянно гремели, Зверок-Шнырок кричал, что ему дурно, но мы ничем не могли ему помочь. Мы держались за что только можно и, поражённые ужасом, смотрели на меркнущее море.

Солнце исчезло. Горизонт исчез. Всё вокруг стало иным, чужим и враждебным. Клочья пены, мерцая, с шипением проносились мимо, за бортом был сплошь чёрный непостижимый хаос. Внезапно в ошеломляющем озарении я понял, что ничего не смыслю ни в море, ни в кораблях. Я воззвал к Фредриксону, но он не услышал меня, и я остался совершенно одинок и покинут, мне неоткуда было ждать помощи в этот бесспорно драматический апогей. Я не испытываю ни малейшей потребности преувеличивать страшную опасность, наоборот, дорогие читатели! Быть может, выжимать всё что можно из ужасной ситуации имеет смысл только тогда, когда есть зрители? Ну что ж, давайте приуменьшим опасность. Я подумал: если зажмурить глаза и притвориться перед собой, что тебя нет, что никто не вспомнит, что ты есть, то, быть может, всё кончится… Собственно говоря, ты-то тут ни при чём! Ты попал в эту передрягу по чистой случайности… И вот я зажмурился и сделался маленьким-маленьким и вновь и вновь повторял про себя, что ничего особенного не происходит. Я совсем-совсем маленький. Я сижу на качелях в саду Хемульши, и скоро мне предстоит хлебать овсяный суп…

— Послушай! — проревел Фредриксон, перекрывая гул шторма. — Они меньше!

Я не понял.

— Меньше! — крикнул он. — Волны куда меньше, чем в книжке с картинками!

Однако я-то никогда не видел волн в Фредриксоновой книжке с картинками, а потому, зажмурясь, продолжал крепко держаться за качели в саду Хемульши. Это помогло. Вскоре я и вправду почувствовал, будто качели раскачиваются медленнее, шторм исчез и никакой опасности больше нет. Открыв глаза, я увидел зрелище невероятное: «Марской аркестр», покачиваясь, летел в поднебесье, влекомый огромным белым парусом. Внизу, далеко под нами, не переставал бушевать шторм — чёрные вздымающиеся и опадающие валы. Но теперь шторм казался игрушечным и был совсем не страшен.

— Мы летим! Летим! — крикнул Фредриксон.

Он стоял рядом со мной у поручней и смотрел на большой белый шар высоко в снастях.

— Как ты сумел поднять облако? — спросил я.

— Оно поднялось парусом само по себе, — ответил Фредриксон. — Летающий корабль! — И он погрузился в размышления.

Ночь медленно светлела. Небо посерело, было очень холодно. Незаметно для себя я позабыл, что пытался спрятаться на качелях в саду Хемульши. Я вновь ощутил в себе уверенность и любознательность, и мне ужасно захотелось кофе: холодина был и вправду страшенный. Я осторожно потряс лапами, ощупал уши, хвост. Шторм не причинил мне никакого вреда.

Супротивка тоже был цел и невредим, он сидел за банкой Зверка-Шнырка и пытался раскурить трубку.

Однако сам «Марской аркестр» находился в плачевном состоянии. Мачта была сломана. Колёса оторвало. Оборванные штаги колыхались уныло, планшир в нескольких местах был продавлен, палуба завалена водорослями, обломками кораблекрушений и упавшими в обморок морскими привидениями. Однако хуже всего было то, что золотая шишка исчезла с крыши штурманской рубки.

Наше облако тихо опало, и «Марской аркестр» стал опускаться на море. Когда небо на востоке порозовело, мы уже покачивались на мёртвой зыби, оставленной штормом, и я услышал позвякивание пуговиц в банке Зверка-Шнырка. Белое облако из книжки с картинками вновь заснуло между поручнями.

— Дорогой экипаж! — торжественно возвестил Фредриксон. — Мы выдержали шторм. Выпустите из банки моего племянника.

Мы открыли крышку, и из банки показался Зверок-Шнырок, жалкий видом, зелёный лицом.

— Пуговица всех пуговиц, — изнеможённым голосом молвил он. — Что такого я сделал, что мне так дурно? О эта жизнь, эти огорчения, эти хлопоты… Вы только посмотрите на мою коллекцию! Увы мне, злосчастному!

Скалотяп тоже выбрался из банки и, потянув носом воздух, сказал:

— Я хочу есть.

— Прошу прощенья! — воскликнул Зверок-Шнырок. — Подумать только, ведь надо готовить еду…

— Успокойся, — сказал я. — Я приготовлю кофе.

Направляясь на нос, я бросил смелый взгляд на море поверх оборванного леера и подумал: уж теперь-то я, во всяком случае, и о тебе узнал массу нового. И о кораблях! И об облаках! В следующий раз я уже не стану зажмуриваться и притворяться маленьким!

Когда кофе поспел, над миром встало солнце. Ласково и приветливо пригревало оно мой прозябший животик и придавало мне мужества. Я вспомнил, как всходило оно в первый день моей свободы после моего исторического побега, как сияло оно в то утро, когда я построил дом на песке. Я родился в августе под гордыми знаками Льва и Солнца, и мне было предопределено следовать путём приключений, начертанным моими путеводными звёздами.

Подумаешь, штормы! Их смысл, очевидно, в том что после можно любоваться восходом солнца. Ну а штурманская рубка украсится новой золотой шишкой. Я пил кофе и был доволен.