—
Никто здесь не роется, кроме тебя и Пенчо, — сказала жена.
—
Ах, подлец! Ах, бандит! Не выйдет из него ничего путного!.. И он против султана! И он бунтовщик… Все ясно: это он заставил наших сопляков отливать пули… Все взялись за дело! Все сами вьют себе веревку!.. Да что это за разврат такой? Если дальше так пойдет, кошки и те примутся бунтовать… Кириак пришел?
—
Здесь он, связывает тюки…
Юрдан поспешил в комнату, где был Стефчов.
IV.
Тесть и зять
Стефчов был компаньоном своего тестя, и сейчас он с помощью двух работников упаковывал тюки со шнуром, которые предстояло отправить на Джумайскую ярмарку, открывавшуюся на юрьев день. Он снял пиджак и фес, чтобы легче было работать; лицо его, покрасневшее от напряжения, было, как всегда, неприятно — жесткое, невыразительное, черствое.
У окна, в скромном синем платье, стояла его жена Лалка и пришивала ярлыки к уже связанным тюкам. Никто бы не мог заметить по ее спокойному белому лицу, расцветшему и ставшему теперь более женственным, что она несчастна в браке, навязанном ей силой. Простодушная, неопытная, лишенная высоких душевных порывов, — которым, впрочем, и неоткуда было взяться в той деспотической среде, где она воспитывалась, — девушка пошла под венец, мучаясь и глотая слезы. Но время пришло ей на помощь, как это бывает в большинстве подобных случаев. Лалка привыкла к своему новому положению и примирилась. Стефчова она не любила, — да его и нельзя было полюбить, — но боялась и была ему покорна. А он большего и не требовал. Взамен ее сердца, которого Стефчов никогда не домогался, он получил богатое приданое и сделался прямым наследником Юрдана Диамандиева. Этого ему было довольно.
При виде вошедшего Юрдана, бледного, дрожащего, с искаженным лицом, Стефчов выпустил из рук веревку, которую натягивал, увязывая тюк, а Лалка уронила иглу.
—
Ну и дела, Кириак! — крикнул Юрдан, едва переступив порог. — Как видно, только ты да я остаемся верными султану! В моем доме котята и те вздумали бунтовать — покупают пистолеты и льют пули… Все к поджогу готовятся, а мы и в ус не дуем, готовим товар к ярмарке!.. Ну, я болен, но ты-то разве не
слышишь
и не видишь, что делается кругом. Какой смысл выбрасывать столько денег на товары, когда настали такие разбойные времена!..
Оба работника на цыпочках вышли из комнаты. Стефчов удивленно смотрел на тестя.
—
Чего смотришь, простофиля? — заорал Юрдан. — Я тебе повторяю, что вся моя семья заражена крамолой. И это — семья чорбаджи Юрдана Диамандиева, верноподданного султана, человека, у которого останавливаются уездные и областные правители… Что же тогда говорить о простом народе? Какие-то бездельники состряпали комитет, здесь, в городе, под носом у нас, а мы разинули рты как дураки!..
И все более и более разъяряясь, чорбаджи Юрдан стал рассказывать зятю обо всем, что узнал за этот день.
—
Я как раз сегодня хотел пойти к бею, — сказал Стефчов. — Они собираются в саду у Бейзаде; надо их забрать и допросить. Двести палок развяжут им языки! Надо мне было раньше положить конец этой мерзкой агитации против властей… Кто недоволен правительством, пускай убирается в Московию, которую так любит учитель Климент, а не поджигает наши дома.
Стефчов открыл дверь и пошептался с кем-то, стоящим за нею.
—
Ты знаешь, кто эти мерзавцы? — спросил его тесть.
—
Главный — Соколов, — ответил Стефчов, искоса взглянув на Лалку, и лицо его исказила злоба. Он ненавидел доктора, и к его ненависти примешивалась ревность, затаенная, жгучая, как горящий уголь. Так безобразно, и только так, проявлялась любовь в его окаменевшем сердце.
—
Значит, и тут не обошлось без этого негодяя? — заметил Юрдан.
Стефчов отошел и стал рыться в карманах своего пиджака. Юрдан смотрел на него выжидающе.
—
Вот это письмо я вчера нашел на улице, перед вашим домом, — сказал Стефчов.
—
Что за письмо?
—
Подписано Соколовым, адресовано в Панагюриште; судя по всему, он пишет таким же бандитам, как он сам.
—
Так! О каких же мерзостях он пишет? Должно быть, все об огне, пожаре, поджоге и тому подобном?
—
Вовсе нет — о самых невинных вещах; но я клянусь, что под ними подразумевается что-то другое, — ответил Стефчов, развертывая письмо. — Впрочем, Заманов все поймет и растолкует — он, как ищейка, издалека чует бунтовщиков.
Лалка побледнела. Выскользнув из комнаты, она спустилась в нижний этаж, к матери.
—
Что с тобой, Лалка? — спросила ее мать.
—
Ничего, мама, — ответила молодая женщина слабым голосом и села, подперев голову руками.
Мать, занятая стряпней, перестала обращать внимание на дочь. Она сама была очень взволнована и, с силой мешая ложкой в сковородке, кляла своих сыновей.
—
Чтоб их разорвало! Чтоб им всем пусто было! Уморят отца раньше времени! Только-только поднялся с постели, а теперь, того и гляди, опять сляжет… Чтоб оно провалилось, это их восстание! И с чего они все свихнулись и взбесились! Гина, сумасшедшая дура, безмозглый Генко и те собираются негодяев сухарями кормить!.. Чтоб они в глотке у них застряли!
Вошла Гинка, и Юрданица обрушила свой гнев на старшую дочь.
—
Зачем так сердиться, мама? Тебе надо радоваться… Чорбаджийки должны показывать пример…
—
Гинка, замолчи! — прикрикнула на нее мать. — Я тебя и слушать не хочу, ты сумасшедшая!
—
Я не сумасшедшая, а настоящая болгарка, патриотка! — возразила Гинка с жаром.
—
Патриотка! Не потому ли ты каждый божий день колотишь своего супруга?
—
Я его колочу потому, что он мой муж; это совсем другая политика; это — внутренняя политика.
—
Ах ты, безумная! И ты вообразила,
Вы читаете Под игом
