которую был отправлен несколько часов назад.

– Я расскажу тебе, Кирилл Сергеевич, одну интересную историю, – сказал Кряжин, когда Желябин вошел, шелестя свежими распечатками из адресного бюро и информационного центра. Сказал – и посмотрел на часы. Посмотрел – и снова обратил взгляд к начальнику «убойного» отдела. – Расследовал я как-то убийство одного ученого. Дело прошлое, скрывать теперь нечего – фамилия его была Сукининис. – Поиграв желваками, советник объяснил: – Это действительно была фамилия. Вообще-то, Зиновий Алексеевич всю жизнь был Сукининым. Но в начале девяностых бес ткнул его под ребро, и мастер прикладной математики уехал в Прибалтику. И там перед ним встал выбор: либо остаться Сукининым и уехать в Саратов, откуда он, собственно, и прибыл, либо звучать по-прибалтийски и полюбить кильку, обжаренную в томате. Зиновий Алексеевич выбрал Сукининиса.

В начале двухтысячного года, когда я только сменил владимирскую областную прокуратуру на Генеральную, этот, с позволения сказать, Сукининис приехал в Москву. Чем он занимался на форуме прикладных математиков стран постсоветского пространства, так и осталось загадкой, однако меня больше интересовало, чем Сукининис промышлял в столице в перерывах между заседаниями. Сидельников, плесни мне чайку, пожалуйста… Но только пакетик положи из другой пачки, где написано, что индийский.

Так вот, Сукининис промышлял предметами художественного ремесла, или, как принято говорить на аукционе Кристи, произведениями искусства. Более всего Зиновия Алексеевича интересовала жизнь импрессиониста Малевича. Точнее, начиная с той ее части, где Казимир прикасался к холсту, будучи уже великим. Вы что-нибудь понимаете в импрессионизме, Желябин?

Начальник «убойного» отдела, застигнутый врасплох, вынужден был отвечать правду. Он ничего не понимает не только в импрессионизме, но и в модернизме, авангардизме и реализме. Вот разве что Шишкин ему нравится. На конфетах «Мишка косолапый».

– Вот и Сукининис… Опять еле выговорил. У меня за всю жизнь проблемы с речью были только в двух случаях. Я никак не мог произнести с первого раза нужное количество букв в слове СССР и фамилию прикладного математика Сукинина. Так вот, как выяснилось впоследствии, в живописи он ориентировался столь же своеобразно, как вы, Кирилл Сергеевич. Зато в цифрах разбирался очень хорошо. Особенно когда значения с пятью нулями нужно было делить на два. А потому нет ничего удивительного в том, что, приехав в Москву с пятьюстами тысячами долларов в кармане, точнее, в «дипломате», он купил «квадрат», но не Малевича. Двадцать седьмой по счету квадрат Малевича изобразил дважды судимый мошенник Кивлевич, и он же передал свое произведение Сукининису…

Рассказ, в котором Желябин ровным счетом ничего не понимал, был прерван неожиданно – на столе загудел энкавэдэшный телефон. Майор подошел, взял, в полном замешательстве от рассказа, трубку и пришел в еще большую растерянность.

– Это вас, – пробормотал он, протягивая черную костяную трубку советнику. – Георгиев…

Кряжин все больше слушал и записывал. А Желябин сидел и перенимал опыт организации работы в условиях полной неразберихи. Когда Кряжин ставил задачу Георгиеву и какую – теперь оставалось только догадываться. Речь явно шла не о тех вопросах, которые советник ставил перед опером в обед, – это Желябин читал по лицу следователя.

– Все? – спросил между тем тот. – А по другим темам? Тогда возвращайся, мы тебя подождем… А Сукининис этот «квадрат» купил. Главная же ошибка Зиновия Алексеевича заключалась не в том, что он купил «квадрат» Кивлевича, не имеющий никакого отношения к аналогичным геометрическим телам Малевича, а в том, что он купил не для себя, а под заказ и не за свои деньги, а за деньги заказчика. Чувствуете, запашок пошел?

Телефон снова загудел.

– Это опять вас, – уже не удивляясь, спокойно сказал Желябин, протягивая трубку Кряжину. – Мацуков.

– Так, так, – сказал Кряжин, делая пометки в блокноте, куда недавно писал что-то, выдергивая из доклада Георгиева. – Это все? Работайте, коллега. – И нравоучительно: – Не сидите на месте, следствие не терпит статики, даже если это статическое напряжение.

На чем мы остановились? – пробурчал он, сгребая в кучу все, что располагалось перед ним: листок с пояснениями Георгиева и свой блокнот. – На Сукининисе. Так вот, он решил в Прибалтику больше не возвращаться. И не возвратился. А через неделю, когда он шел с лекции по математике из одного московского университета, куда устроился преподавать уже на следующий день после твердого решения остаться на исторической родине… Да, вот так, собственно, и утекают из Прибалтики русские мозги. Чтобы уже через семь с половиной дней расплескаться по Пречистенской набережной.

– В смысле? – не понял Желябин, окончательно уставший к этому мгновению.

– На восьмой день пребывания в Москве Сукининису, который уже подал заявление, чтобы стать снова Сукининым, выстрелили в затылок. Просто никогда не нужно подряжаться на работу, которую не сможешь довести до конца. Говорят, потом один коллекционер в Вильнюсе был очень расстроен. После приключения с прикладным математиком Сукининисом он провел экспертизу своих бесценных произведений – выяснилось, что он имеет в коллекции три «квадрата» Кивлевича. Думал коллекционер, что облапошил кого-то: три картины по пятьсот тысяч баксов каждая – это просто юмор. Но по полмиллиона за рецидивиста Кивлевича – это явный перебор. Кивлевич-то недорого стоит – рама дороже его творения в несколько раз. Вот Малевич – тот подороже, до двадцати миллионов долларов доходит. Зато прикладной математик Сукининис и рецидивист-импрессионист Кивлевич поднялись на полтора миллиона. Как говорится, без лоха и жизнь плоха. А вы, Желябин, говорите – геноцид русской науки… Итак, расскажите мне все о Пикулине и Сопьяне. Начнем в порядке очередности. Кто есть Пикулин?

Встряхнув листы, которые до сих пор держал в руке, майор заговорил, смущаясь тем, что так увлеченно и складно, как у советника, у него не получается.

– Пикулин Александр Николаевич, семьдесят второго года рождения. Судим за вымогательство, пять лет отбыл в колонии общего режима, три года назад освободился, устроился в пятый таксопарк. – Желябин остановился для вдоха и продолжил в том же режиме нон-стоп: – В дальнейшем в правонарушениях не замечен. Проживает на улице Ленинградской, дом пятый, квартира десятая. Зарегистрирован там же. Когда в два часа и тридцать четыре минуты ночи чек выползал из кассы такси, за рулем «Жигулей» с номером сто шестьдесят шесть должен был находиться именно Пикулин. Все.

– Нет, не все. – Вынув из кармана и надев очки, Кряжин придвинул под них лист. – Он не был женат, у него в таксопарке работает дядя – Шельмин Геннадий Владимирович. – Отодвинул лист и вонзил взгляд в блокнот: – Малообщителен, друзей не имеет, спиртное не употребляет… – Подняв голову, советник поправил очки, которые ему совершенно не шли, в них он становился похож на завклубом, которого вот-вот сократят. – Вот что значит пять лет колонии общего режима, господа милиционеры. А «залетел»-то туда по пьяни! А еще говорят, что колонии у нас не для перевоспитания, а для изоляции от общества… Так, что еще… Жалоб на его трудовую деятельность в таксопарк не поступало, дорожно-транспортные происшествия отрицает так же, как и спиртное. Это и неудивительно, так как Александр Николаевич мастер спорта по автокроссу. Вот теперь все.

Желябин понял. Пару часов назад Кряжин дал одно и то же задание троим служителям закона Холмска, и каждый его выполнил по-своему, что позволило советнику составить если не полный, то приближенный к этому портрет искомого таксиста.

– Нам пора познакомиться с Пикулиным, – бросил Кряжин, сгребая бумаги со стола и упаковывая их в свою бездонную папку. – О Сопьяне поговорим в машине.

На улице Желябин не выдержал. Торопливо здороваясь с каждым, кто входил в ГУВД, шагая ему навстречу, он улучил момент, догнал советника и спросил:

– Иван Дмитриевич, как же так… Сегодняшнее убийство два месяца… А?

– Потом, – оборвал Кряжин, подбирая полы куртки для посадки на переднее сиденье. – Все потом. Сейчас – Пикулин и его сменщик.

На кирпич он смотрел столько раз, сколько прикладывался к бутылке «Старки». Водка закончилась, но долгожданное опьянение, как гарантия облегчения понимания жизни, не наступало. Он посмотрел телевизор, пожарил и съел без аппетита три или четыре яйца – сколько точно, он не мог сказать. Вымыл посуду, протер со всех поверхностей в квартире пыль. Словом, делал все, что делал бы в свой