Играла, плясала в одежде блестящей, Играя, змеи не заметила спящей, Которая в скользкие кольца свернулась, От песен и смеха подруг не проснулась. Как вдруг наступила, влекомая роком, Невеста на эту змею ненароком. Змея, в состоянье еще полусонном, К тому побужденная властным законом, Вонзила в красавицу гнусное жало, — Невеста, отравлена ядом, упала. Но даже мертва, холодна, бездыханна, Была она взору мила и желанна, Лежала на теплой земле без движенья, Подобная лотосу в пору цветенья. От яда змеиного, ярко блистая, Сильней расцвела красота молодая. Взглянув на нее, испугались подруги, И стон по лесной покатился округе. Приемный отец и жених закричали, Друзья зарыдали в безмерной печали, Отшельники, чуждые горю доселе, Подвижники, странники, плача, сидели Вокруг бездыханного юного тела, И все, что цвело, об усопшей скорбело, И Руру смотрел обезумевшим взглядом На юность, убитую мерзостным ядом. Снедаемый скорбью великой и жгучей, Оттуда он в лес удалился дремучий. Он жалобно сетовал, горем палимый. Он плакал о ней, он рыдал о любимой: «Лежит без движенья жена дорогая, Безмолвно страданье мое умножая, Лежит на земле бездыханною тенью, Как лотос, который стремился к цветенью. Но все возрастает ее обаянье, И если я всем раздавал подаянье, И если обет исполнял я сурово, И если трудился для блага людского, И если познал я духовное счастье, Затем, что с рожденья обуздывал страсти, И если не тщетно мое благочестье, То жизнь да вернется к любимой невесте, И если дана моим подвигам сила, — Хочу, чтоб невесту она оживила!» Внезапно богов появился посланник. Сказал он: «О Руру, подвижник и странник! К чему твои речи? От бренного слова Нельзя мертвецу превратиться в живого, И если от смертного жизнь отлетела, —
