подпрыгнул, ухватился руками за балку и поджал ноги.

Барышник в бессилии погрозил ему вилами:

— Спускайся вниз, дьяволенок!

Силас дружелюбно усмехнулся, слов Бартолина он не расслышал, видел только, как шевелились его губы.

Продолжая улыбаться, мальчик сунул руку под рубашку и вытащил флейту, ту самую, что столь душераздирающе звучала утром на реке. У Бартолина мурашки поползли по спине, едва он вспомнил, как ужасно она визжала.

Стоя на балке, Силас заиграл на флейте. Чтобы его услышали, дуть ему пришлось сильно. Сначала стоявшие рядом лошади начали испуганно прясть ушами, но вскоре и остальные стали прислушиваться. Тогда флейта Силаса запела тише, она звала их, разговаривала с ними, и мало-помалу лошади одна за другой перестали молотить копытами. Дыхание их становилось спокойнее. Когда оглушительный грохот умолк, могло показаться, что уши просто заложило, если бы не игра Силаса — такая осторожная, тихая и красивая. Лошади успокоились, и теперь Силас играл для одного Бартолина.

Барышник не так скоро пришел в себя, как лошади, но наконец к нему вернулся голос, усталый, слабый, вовсе не похожий на его обычный рев.

— До чего же ты вредный, — сказал он.

— Вовсе нет, — ответил Силас с балки.

— Ты почему не уходишь?

— Потому что хочу взять свою лошадь.

— Нет у тебя никакой лошади.

— Есть, — упрямо ответил Силас.

— Катись ко всем чертям, или я раздавлю тебя, — взвился Бартолин, ярость снова ударила ему в. голову.

Силас проворно снова поднес флейту к губам, и, казалось, вой всех волков на свете полетел по длинной конюшне из дырочек под его пальцами. Все лошади Бартолина заржали от страха.

Грузный человек застонал и умоляюще замахал руками:

— Заткнись, заткнись!

Силас опять отнял флейту от рта.

— Ты их угробишь, — простонал барышник, — они этого не выдержат.

— Сам будешь виноват. Выбирай, остаться тебе без одной лошади или без всех разом. Если я не получу лошадь, то и у тебя их не будет.

Бартолин покосился на него.

— Хоть бы ты сломал себе шею, — пробормотал он.

— Охота тебе послушать, что я еще умею играть? — спросил Силас.

— Нет, нет, нет, ради бога не надо…

Казалось, он молил пощадить его, не убивать.

— Тогда отвяжи вороного и выведи его из конюшни.

Бартолин мешкал, свесив вдоль тела тяжелые руки.

— Или я напущу на тебя еще целую стаю волков, — пригрозил Силас.

Бартолин отвязал жеребца и вывел его из конюшни, а Силас змеей соскользнул вниз с чердака и пошел следом, наигрывая нежно и тихо. Лошади в конюшне успокоились. Улыбаясь, Силас вскочил на лошадь, уселся поудобнее, его флейта не переставала издавать нежнейшие звуки.

Конь пошел медленным шагом. Бартолин стоял словно парализованный у дверей конюшни и смотрел на него. Вороной шел, грациозно переступая ногами, мальчик правил им, слегка надавливая коленками на бока, а пальцы его осторожно перебирали дырочки флейты. От недавней дикости жеребца не осталось и следа, он послушно и изящно выступал по кругу перед длинной конюшней. Если бы здесь были зрители, любой бы подтвердил, что Силасу не стоило ни малейшего труда увести отсюда коня.

И никто не смог бы сказать, что Бартолин не видел, как это случилось. Да прежде всего сам Бартолин, который не двинулся с места. В этот день он пережил такое, что запомнилось ему на всю жизнь. Бартолин стоял, уставясь молча на мальчика и коня, словно это были не настоящие живые существа.

Солидно, неторопливо прервал всадник это хождение лошади по кругу, направил ее к дороге за домом и дальше по дороге, вдоль реки, в ту сторону, куда она текла. И еще долго-долго прислушивался Бартолин к удаляющимся звукам флейты и ударам копыт.

Потом он заставил себя двинуться с места и пошел на берег. Здесь он увидел лодку, ее форштевень был наполовину вытащен на песок; странная, необычная лодка, она поразила его еще утром, когда он увидел ее плывущей по реке. Теперь она была ничейная.

Он спустился к лодке, перешагнул через борт, уселся, потом лег так же, как мальчишка, когда плыл по течению, — выставив вперед ноги и упираясь головой о противоположный край. Река под лодкой что-то бормотала, о чем-то говорила, и мало-помалу темнота начинала заволакивать кусты и овражки на крутых склонах.

Так он лежал долго, пытаясь понять, что же это за мальчишка, что пробыл сегодня с ним целый день; все лежал и ждал, когда же к нему вернется ярость.

С виду это была самая обыкновенная деревня. Силас с громом промчался между домами, так что куры и поросята бросились врассыпную, а малые ребятишки, мирно копавшиеся в теплой дорожной пыли, пустились наутек, в спасительную темноту открытых дверей. Он скакал с самого восхода солнца, и оба они — конь и мальчик — устали и проголодались. Силас не ел со вчерашнего дня, после того, как подкрепился хлебом и колбасой у Бартолина, ночь он провел тоже плохо.

Посреди деревни Силас придержал коня и огляделся. Вся деревня состояла из двух рядов домов, выстроившихся вдоль дороги и образующих своего рода улицу. Она была немного шире той дороги, по которой он прискакал сюда, еще более пыльная и такая кривая, что концы ее одновременно не просматривались.

Нигде не было видно ни души. Удастся ли раздобыть здесь что-нибудь поесть? Силас не почувствовал себя здесь желанным гостем.

Дома стояли боком к дороге, окон в них было мало, и, несмотря на раскрытые двери, они имели не очень-то гостеприимный вид. Может, потому что улица была пуста, даже куры попрятались.

Он немного подождал. Чувствуя, что за ним наблюдают из темноты, и желая показать свое дружеское расположение, он крикнул:

— Здорово!

Две-три собаки выбежали и залаяли, и больше никого. Он крикнул снова, выбежало еще несколько собак. «Может, здесь принято сидеть в домах и натравливать на всех пришельцев собак, — подумал Силас, — а может, здесь живут одни собаки?»

Когда накануне вечером он выехал от барышника, он считал, что быстро прискачет куда-нибудь, но до ближайшей деревни оказалось дальше, чем он думал, и места здесь были безлюдные и бедные. По дороге он не видел ни одного дома, ни одного возделанного поля, не встретил никого, кроме овец.

Дорога все время шла вдоль реки, иногда отступая от берега к сухим бурым холмам, поросшим какой- то страшно жесткой неаппетитной травой. Во всяком случае конь есть ее не желал. Овцам же здесь, по- видимому, жилось привольно, и они паслись сами по себе.

Когда стало смеркаться, Силасу не раз казалось, будто вдалеке стоит человек, но каждый раз, подъехав ближе, он убеждался, что принял за пастуха можжевеловый куст, росший на склоне холма. Не раз он также принимал издали открытый навес для овец за человеческое жилище.

Под одним из таких навесов он переночевал вместе с лошадью. При одной мысли об этом Силаса вновь пробрала дрожь, так он промерз на этом ночлеге. Конечно, какой-никакой навес лучше, чем ничего,