— Понял. — Я отрыгнул, и во рту у меня появился резкий неприятный привкус. — Понял, — сказал я снова.

Никто секунду меня рассматривал.

— Слушайте, вы и в самом деле выглядите неважно. Хотите, я дам вам каких-нибудь жаропонижающих таблеток, парацетамола или чего-нибудь еще? — Он слегка коснулся ногой большой кожаной сумки, стоявшей под его стулом. — По-моему, у меня с собой кое-что есть.

— Нет, — сказал я. — Надеюсь, все обойдется. Мне просто надо сохранять спокойствие.

— Хорошо, скажете, если передумаете. По правде сказать, мне самому надо закапывать глазные капли ровно в два пополудни. Вечно забываю. Не могли бы вы оказать мне любезность и напомнить?

Я достал из кармана мобильник и взглянул на дисплей: 13.32.

— Легко, — сказал я, снова сглатывая, чтобы прогнать изо рта мерзкий привкус. — Ваш наниматель — вы работаете на доктора Фидоруса?

— А-а-а! Великий доктор Фидорус? Нет, боюсь, что это не так. Хотя вы можете сказать, что Фидорус основал эту школу, а мой наниматель ее развил. Нет, о Фидорусе уже несколько лет ничего не слышно. Если он еще жив, то ведет очень уединенный образ жизни.

Эти его слова я отложил в сторону, чтобы обдумать их, когда в голове у меня будет попросторнее.

— Что вам известно об экологии людовициана, мистер Сандерсон?

— Это концептуальная рыба, акула. Питается воспоминаниями. — Я опустил взгляд на свои руки. — Что еще? Главным образом, практические вещи: как от него прятаться, как обманывать, как защищаться.

Никто посмотрел на диктофоны, тихонько бормотавшие на краю нашего круга света. Он задумчиво кивнул.

— Людовицианы — это самые крупные и самые агрессивные из всех видов концептуальных акул, — сказал он. — Кровожаднее их никого нет, они являют собой вершину пищевой цепочки. Это очень редкие хищники, и они, в основном, блуждают среди течений, там и сям. Случись им проплыть мимо какого-нибудь болезненного сознания, бултыхающегося, пытаясь удержаться на плаву в этом мире, они непременно отхватят от него кусок. Особенно это касается людей пожилых.

— Я полагал, что они привязаны к одной цели, разве нет? Снова и снова возвращаются к одной и той же жертве, пока… — Я позволил фразе преждевременно умереть: мой желудок не позволил ее завершить.

— Это, скорее, признак территориальности. Время от времени обнаруживается, что людовициан — как правило, огромный грубый самец, но возможны и варианты — фиксируется на одном определенном источнике пищи. Никто не знает, почему это так. То есть, хочу я сказать, никто не знает особенно много об этих животных вообще.

Фразы Никто тонули в гриппозной жиже у меня в голове. Я осознал, что если они исчезнут, то мне вряд ли удастся снова вытащить их наружу.

— Простите, — сказал я. — Понимаю, что вы к чему-то ведете, но мне…

— В сжатом виде это можно выразить так: если хочешь изучить одно из этих созданий, то единственная надежда — это территориальность. Если найдешь кого-то, кто предоставит все свидетельства о повторных нападениях людовициана, то сможешь найти и саму акулу.

— Значит, вот для чего вы разыскали меня.

— Мой наниматель держит руку на пульсе. Доктор, которую вы посещали, думает написать статью о вашем «заболевании». Она показала кое-какие черновые наброски истории вашей болезни кое-кому из своих коллег.

Рэндл.

Я ничего не сказал.

Никто поправил на переносице сползшие темные очки.

— Есть еще одна проблема с изучением людовицианов. Даже если вам удается выследить взрослую особь приличных размеров, то почти невозможно содержать ее в неволе живой. Младенца — да, можно, но не взрослое животное. Мой наниматель — единственный, кто достиг в этом определенного успеха; однажды он продержал полностью сформировавшегося людовициана в специальном контейнере живым почти сорок дней. С тех пор он рыщет по всем направлениям, чтобы отыскать еще один экземпляр. Из-за чего, вы правы, он и отправил меня отыскать вас.

Я не верил своим ушам.

— Вы говорите, что можете ловить их?

— Да, можем их ловить.

— И куда-то их забирать?

— Да. С вашей помощью мы можем поймать людовициана, в целости и сохранности поместить его в контейнер и держать там живым неопределенное время.

— Как только он будет пойман, мне все равно, жив он или мертв. Хотя, честно говоря, я чувствовал бы себя в большей безопасности, если бы он был мертв.

— Да, — сказал мистер Никто. — Я вас понимаю.

— Но откуда вы знаете? Почему вы так уверены, что его можно поймать?

— Совершенно уверен.

— Почему?

Какое-то мгновение я думал, что он не ответит.

— Потому что я это видел, — медленно проговорил он. — Тот первый людовициан, которого поймал мой наниматель, был моим. Он пожирал меня.

— Мне не пора закапать свои капли?

Я достал из кармана куртки мобильник.

— Еще около десяти минут.

— Около?

— Ровно девять, — сказал я.

Он кивнул, о чем-то думая. Перемена в нем была незначительной, но она была. Исчезло что-то от его беззаботной уверенности, от глянцевой лощености. Сидя на своем стуле, он, казалось, сделался ниже, сгорбился, а шея у него ушла в плечи. При такой позе голубая рубашка, прежде выглядевшая хорошо подогнанной и дорогой, теперь казалась слегка мешковатой и свободно висела на груди. Там, где материал обтягивал его подмышки, виднелись пятна пота.

— Вы в порядке?

— Да, все прекрасно. — Он выпрямился, но это было неубедительно — он словно бы не вполне наполнял собственное тело. — Дурные воспоминания, — пояснил он. — Ну, мне нет надобности рассказывать вам о том, что это такое.

— Как это случилось? То есть если вы не против такого вопроса.

Никто ответил не сразу.

— Я был ученым-исследователем, — сказал он наконец. — Физиком. Молодым, динамичным, делающим себе имя, все такое.

Я взглянул на него.

— Да не из этих, знаете ли, лабораторных халатов, обсыпанных перхотью.

— Разумеется, — сказал я. — Простите.

— Я получил место в Лондонском университете. Это было по-настоящему большой удачей. Вы знакомы с теорией суперструн?

Я напряг мысли.

— Что-то такое сложное, имеющее отношение к жизни, Вселенной и всему вообще?

— Да, более или менее. Это очень волнительно, очень загадочно. В общем, я поехал в Лондон, к дяде и тете. Я не достиг еще такой точки в своей карьере, чтобы иметь возможность истребовать себе такое же жалованье, как у большинства признанных академиков, но у тети и дяди имелась пустая мансарда, и они предоставили ее мне в качестве кабинета. Там я занимался своей работой, — Никто посмотрел куда-то