Но именно сейчас подготовка означала отдых. Уже при солнце нового дня, тронувшим шторы нежным розовым светом, я установил будильник на мобильном телефоне, отложил книгу и записку в сторону и вытянулся на кровати. Несмотря ни на что, через несколько минут я уснул. Но…

Но из-за чрезмерной усталости я допустил чудовищную ошибку.

Когда я устанавливал диктофонную петлю по краям своего номера, странный пакет находился уже внутри периметра. А потому, когда чья-то мысль развернула свое длинное скользкое тело из букв и слов этой сложенной вчетверо записки и поплыла по кровати в моем направлении, не было никаких барьеров, чтобы ее остановить.

Мне снилось, что я сижу на длинной деревянной скамье в Музее Наксоса. Меня окружали стеклянные витрины с разнообразными предметами — древними чашами и урнами, золотыми монетами, ювелирными изделиями и украшениями. В более высоких шкафах помещались отчасти уцелевшие, отчасти разбитые мраморные статуи, у каждой из которых имелся собственный перечень повреждений: отсутствовали лица, руки, а недостающие ноги замещались полированными стальными подпорками. Кое-какие фигуры были изуродованы настолько, что опознать их было невозможно. У нескольких из них имелась лишь одна гладкая поверхность — возможно, изгиб живота или округлость плеча, — высеченная, отполированная и не поддающаяся однозначному истолкованию среди грубого неотесанного камня.

Не вставая с места, я смотрел на большой и хорошо освещенный шкаф, стоявший более или менее в центре галереи. Внутри виднелись два рюкзака, кипа романов и книг по истории, свернутая палатка, поверх брезента которой были аккуратно уложены ее черные складные шесты, два спальных мешка, две скубы с трубками, две маски, гамак и желтый фотоаппарат для подводной съемки.

Я поднялся и подошел, чтобы прочесть надпись на маленькой белой карточке, прикрепленной к внутренней стороне стекла. На карточке было написано:

Я открыл глаза и застонал под тяжестью туч, словно бы составленных из толченого гороха, и острых, пряных эмоций, накатывающих на меня штормовым фронтом лихорадки.

Заболеваю. Боже, сегодня мне никак нельзя болеть.

Потянулся за мобильником. 11.33. До встречи в Главной лечебнице оставалось менее часа. Черт. Куда уж мне явиться туда пораньше и разобраться, что к чему?

Что делать? В животе было такое чувство, словно внутри у меня требуха, выплеснутая в кроличью нору. Я с огромным трудом поднялся на колени и обхватил руками голову. Что делать, что делать? Думай, думай, думай. Вытянув ногу, я кое-как выбрался из постели, испытывая слабость и головокружение и озираясь в поисках бутылки водки, чтобы убедиться, что не выпил ее всю. Нет, не выпил, она по-прежнему была на месте, убавившись лишь на несколько глотков.

Сложенную записку от мистера Никто я сунул обратно в «Происхождение видов», а саму книгу убрал в шкаф. Затолкать болезнь внутрь и прояснить сознание мне мог бы помочь душ, но на это не оставалось времени. Я решил ограничиться тем малым комфортом, который могли предоставить свежие футболка и джинсы. Закрывая дверь шифоньера, я увидел Иэна, который выгибал спину, сверкая на меня своими огромными глазами.

— Ты что?

Собственный голос показался мне неприятным, не укладывающимся в голове.

Кот издал глубокое брюзгливое урчание и стал пятиться, пока не скрылся за верхним краем шифоньера.

— Прекрасно, — сказал я. — Благодарю.

Затратив немало сил на то, чтобы натянуть на себя чистую одежду, я достал из рюкзака целлофановый пакет и аккуратно уложил в него все диктофоны. Прихватил и пару упаковок батареек.

Что-нибудь еще? Что-нибудь еще?

— Что-нибудь еще? — спросил я у своего отражения в зеркале.

Слова пульсировали у меня в ушах. Отражение посмотрело на меня в нерешительности, словно не могло понять, что такое я говорю. Я уперся ладонью в стену, чтобы выпрямиться, повернулся и направился к двери.

Лечебница не была единым зданием — она состояла примерно из дюжины квадратных и продолговатых строений красного кирпича, соединявшихся между собой галереями. Сверху она, вероятно, походила на блок-схему. Проходившая по ее территории дорожка была занесена песком, и все то, что не было бетонным, издавало скрипучие звуки.

Тетушка Руфь знала, как найти лечебницу, и я испытал облегчение, услышав, что до туда было всего пятнадцать минут ходьбы.

— Но там теперь все закрыто, голубчик, чего ради вы вздумали туда отправиться?

«Праздное любопытство» было лучшим, что мне удалось измыслить. Она сказала, что выгляжу я ужасно, а я возразил, что после прогулки мне станет лучше. Казалось, она была совершенно в этом не уверена, но, должно быть, решила, что недостаточно хорошо меня знает, чтобы попытаться отговорить, и ограничилась морщинками заботы на лбу.

Дорожка вела к крыльцу, густо усыпанному пожухлыми листьями. Вход состоял из нескольких двустворчатых остекленных дверей из темного дерева. Я толкнул левую дверь, и она тяжело открылась внутрь.

— Есть здесь кто?

Тетушка Руфь была права: прогулка мне не помогла. Влажные и рыхлые внутренности расслабленно болтались, свисая под ребрами. С головой дело обстояло даже еще хуже. Подобно системе центрального отопления с воздухом в трубах, сознание мое булькало, пытаясь связно передавать мысли из одной области в другую. Казалось, только у самых простых и незамысловатых мыслительных порывов имелся какой-то шанс циркулировать по системе, не рискуя застрять и потеряться в воздушных пазухах где-то под половицами. Я просто устал. Я чем-то заболеваю. Лишь эти объяснения были достаточно просты, чтобы выжить на протяжении полного кругооборота моего сознания. И, хотя часть меня — изолированный радиатор в крохотной мансардной ванной комнате моего мозга — предостерегала о странном совпадении времени и об опасности доверяться готовым решениям (и я осознавал это предостережение, смутно и отдаленно), в системе попросту не было достаточного давления для того, чтобы этот маленький радиатор мог должным образом подпитывать ее сердцевину.

Я шагнул в фойе.

В нем все было заполнено слабым серо-голубым светом — большое окно позади регистратуры в незначительной мере пропускало солнечные лучи из влажного и запущенного сада во внутреннем дворе. Воздух внутри был безвкусным, безжизненным и слегка припахивал болотом — из-за дождевой воды на старой штукатурке, затхлой бумаги, небольших кругов черной плесени и выветрившейся дезинфекции. Пол покрывали черные и белые плиты того рода, что можно увидеть в старых бассейнах викторианской эпохи или в ожидающих ремонта школьных буфетах, этакие шахматные поля, потускневшие под медленно копившимся слоем пыли. Сделав пару шагов, я обернулся и увидел, что следы моих мокрых подошв оставляют на полу позади меня зигзаги более темной черноты и более светлой белизны. Других отпечатков не было.

Хотя в самом фойе стеклянные двери и окно обеспечивали нечто вроде слабого освещения, коридоры, уходившие налево и направо, перебрав все оттенки серого, вскоре погружались в полный мрак.