Я вошел в темный зев левого коридора и щелкнул там выключателем. Ничего не произошло. То же самое я сделал, войдя в коридор направо, и получил тот же самый результат. Не было электричества, не было и света. Я подумал о своем фонарике, оставшемся в бардачке желтого джипа. Сквозь неопределенность, пузырясь, пробилась доводящая до тошноты злоба. Я сильно ущипнул себя за руку, надеясь, что боль поможет мне сосредоточиться, прочистит голову.

— Есть здесь кто? — снова спросил я, на этот раз громче.

Стены, пыль и шахматный пол отозвались только быстрой россыпью эха.

Налево или направо? Я выбрал правый коридор. Вступив в темноту, стал пробираться вдоль стены на ощупь, пробуя дверные ручки, когда они попадались под мои все вокруг обшаривавшие пальцы.

Я достиг какой-то кладовой, забитой сломанными инвалидными колясками и пыльными коробками, и через нее прошел в снабженный окном административный кабинет с блеклыми силуэтами от компьютерных клавиатур и настольных ламп, вычерченных в пыли на всех столах. Я шагал по темным коридорам с таинственными нишами, попадал в угольно-черные Т-образные развилки, пересекал комнаты с рядами голых кроватных сеток и большими окнами со сломанными жалюзи. Вот такой предстала мне эта больница — в виде последовательности странных, не подходящих один к другому фрагментов головоломки. В виде помещений, которые не могли, не хотели преобразовываться в какой бы то ни было разумный общий план. Очень скоро я заблудился.

Был ли здесь вообще хоть кто-нибудь? Не пропустило ли мое сознание, давление в котором ослабло, чего-нибудь очевидного у входа, отправив меня бродить в неверном направлении? В нормальном состоянии я мог бы ответить определенным «нет». Но не сегодня, не при таком самочувствии. Сегодня я ни за что не мог поручиться.

Спустя примерно четверть часа я через сводчатый проход попал в коридор, числившийся у меня девятым или десятым. Но этот отличался от всех остальных, потому что не был темным; в конце его стоял высокий и яркий торшер. Подойдя ближе, я увидел, что этот торшер был взят прямо из гостиной семидесятых годов двадцатого века — у него был большой линялый абажур зеленого шелка, украшенный кисточками, а стойка была сделана из темного мореного дерева.

— Есть здесь кто?

Вокруг никого не было, только я и торшер стояли друг напротив друга в конце длинного безлюдного коридора.

Я нашел его, следуя гибкому шнуру. Шнур от торшера был подключен к оранжевому удлинителю, который подсоединялся к белому удлинителю, который подсоединялся к еще одному оранжевому удлинителю, присоединенному к черному удлинителю. Вверх и вниз по лестнице, через кладовые, кабинеты сотрудников, комнаты отдыха, туалеты и залы физиотерапии.

Гибкий шнур привел меня в большую палату. Часть ее была погружена во тьму благодаря опущенным жалюзи, но стоявший в центре второй торшер отбрасывал круг изжелта-белого света около двенадцати футов в диаметре. На стуле под торшером сидел человек, деловито стучавший по клавиатуре ноутбука.

Когда я направился к нему, он поднял взгляд, улыбнулся, поспешно убрал ноутбук с колен и поднялся мне навстречу.

— Вы справились, слава богу. Прошу извинить за все это… — Он обвел рукой вокруг. — Я надеялся встретить вас в фойе, но этот отчет… Предельные сроки…

Примерно моего роста, но более худощавого телосложения, с прической, как у банкира, он был одет в изящную голубую рубашку и потертые, но дорогие джинсы. Кроме того, на нем были авиаторские солнечные очки в позолоченной оправе и массивные золотые часы. Во всем его облике присутствовали чистота и свежесть класса «только что из парикмахерской», из-за чего я сам чувствовал себя грязным и больным.

— Мистер Никто? — спросил я.

Он смущенно рассмеялся.

— Да. Очень рад с вами познакомиться. — Он подался вперед, чтобы пожать мне руку, и отвесил короткий поклон. — Немного мелодраматично, не правда ли? И все же я надеюсь, что вы понимаете… э-э… нежелательную природу имен при данных обстоятельствах. — Никто извлек откуда-то из тени еще один стул и быстро поставил его в кругу света напротив своего собственного. — Надеюсь, вы извините мне и темные очки, — сказал он, жестом приглашая меня садиться. — Глаза болят. Доктор велел не работать за компьютером в течение двух недель и прописал целую гору пилюль, но…

— Отчеты? — спросил я, усаживаясь.

Никто сел напротив.

— Нескончаемые отчеты, — подтвердил он с улыбкой. — Компьютеры. Благословение и проклятие двадцать первого века. — Потом, присмотревшись ко мне и как следует разглядев, в каком я состоянии, он воскликнул: — Боже, да вы здоровы ли?

— Я в порядке, хотя, думаю, что-то подхватил. Так или иначе, я полагал, что благословением и проклятием двадцать первого века стали мобильные телефоны, вы не согласны?

— А-а-а, это еще одно благословение и проклятие двадцать первого века. Эти благословенные и проклятые вещи, они повсюду. Со счета собьетесь.

Я вяло улыбнулся.

— Ладно, — сказал Никто. — Вы здесь не для того, чтобы обсуждать мои луддистские наклонности,[23] не так ли? Мне, вероятно, следует начать с того, чтобы принести свои извинения…

— Нет, подождите, — сказал я, вспомнив наконец о пластиковом пакете с диктофонами, висевшем у меня на запястье. Тупые, медленные, одурманенные жаром мозги. — Первым делом мне необходимо сделать кое-что важное.

Мистер Никто наблюдал, как я меняю в диктофонах батарейки и расставляю их вокруг нас по краям освещенного места. Он не сказал ни слова, пока я не закончил.

— Ассоциативная аудиопетля. — Он улыбнулся мне, как босс мог бы улыбнуться своему служащему, преуспевшему в операциях с цифрами. — Отлично. Могу я поинтересоваться, кем это было разработано?

Я снова уселся на стул. В желудке у меня все пузырилось и булькало, и я сглатывал подступавшую к горлу желчь.

— Простите, — сказал я. — Сегодня из меня собеседник неважный. В голове все так и путается из- за… Ну, из-за того, что там я умудрился подцепить. Позвольте мне спросить грубо и прямо: нельзя нам сразу перейти к делу?

Мистер Никто сидел в непринужденной позе, расслабленный и внимательный. На мгновение он задумался, потом решительно кивнул.

— Да, конечно. Вы хотите, чтобы я начал с того, что мне известно о вас, или с того, что я знаю об акуле?

— Вы знаете о людовициане? Я имею в виду, вы в него верите?

Брови мистера Никто слегка опустились, скрывшись за его темными очками.

— Да, — сказал он просто.

В голосе его прозвучал оттенок замешательства, как если бы я спросил его, верит ли он в деревья, в самолеты или в Китай.

— Да? — повторил я самому себе, все еще ошеломленный.

— То есть я не знаю того конкретного экземпляра, с которым имеете дело вы, но с самим этим видом я знаком, и даже слишком близко. — Он снова посмотрел на меня. — Вы вроде бы удивлены?

— Просто… так долго это было только со мной. Услышать, чтобы кто-то еще говорил об этом…

— Понимаю, — сказал Никто, слегка подаваясь вперед и скрещивая руки у себя на коленях. — Человек, на которого я работаю, — ученый. Он долгие годы изучает концептуальных рыб: гелетробов, прилипал, людогарианов, сонных ершей. Он в этом деле специалист, можно сказать, лучший специалист нашего времени.

— Так он занимается научным изучением? Как такое возможно?

— Мой работодатель имеет честь заниматься крипто-концептуальной океанологией. Широкой областью науки это не назовешь. В настоящее время это поле деятельности одного энтузиаста.