- Пленных мы брать не будем! - заявил дядя Валя.

- Не один вы имеете право решать! - возразил Каштанов, и губы его утончились.

- Все равно, если возьмем пленных, - не сдавался дядя Валя, - можно будет устроить потом Нюрнбергский процесс.

Решили наконец в тексте акта выразить главное, а частности содержать в уме. Но опять термины, какие требовались для документа, стали вызывать споры. Серов считал, что надо употреблять слова 'хозяева бутылки' и 'раба хозяев бутылки' и нет никаких оснований называть пайщиков победителями, а Любовь Николаевну - потерпевшей поражение. Дядя Валя настаивал, что нет, была истинная война, а в войне всегда случаются победители и побежденные. Споры прекратил Филимон Грачев. Он напомнил нам, что при капитуляции всегда устанавливают час, с которого начинает действовать акт, а сейчас уже пятнадцать минут шестого и до семи может не успеть прийти машина с Останкинского завода.

Документ закончили за десять минут. В нем было указано, что так называемая Любовь Николаевна, существо неопределенных свойств, сдается на милость победителей, основных хозяев бутылки и трех сопричастных к ним останкинских жителей с совещательными правами. Она обязана освободить их от своих напрасных, навязчивых забот, каких - она знает сама, предоставив каждому путь самостоятельного развития и существования. Так называемая Любовь Николаевна обязана немедленно вывести себя и свои вещи из жилого помещения M.H.Стрельцова без всяких территориальных и имущественных к нему претензий. Документ вступал в силу в восемнадцать часов.

- Подписывай! - приказал дядя Валя Любови Николаевне. - А не то мы...

- Я прошу вас, - сказала Любовь Николаевна с жалостью к нам, а возможно, и к себе самой, - подумайте обо всем еще раз. Ведь вы испортите свои жизни.

- Мы все обдумали! - сказал дядя Валя. - Подписывай!

Любовь Николаевна подписала.

И все мы подписали. Валентин Федорович Зотов подписывал акт как главнокомандующий. А мы как члены делегации.

И Михаил Никифорович подписал.

Я со значением сообщаю об этом отдельно.

- Печати нет, - сказал дядя Валя. - Завтра могу взять на автобазе. Но ждать нельзя. А-а-а! Можно кровью.

Он достал из кармана перочинный нож, грозный, с полным холостяцким набором, с ножницами, с шилом, с консервным ключом, и порезал себе палец. Испачкал пальцем розовую бумагу. Предложил и нам скрепить акт кровью. Мы с возмущением (или с высокомерием? Или с брезгливостью?) отказались, а Филимон и выразился при даме.

- И моей хватит, - не стал настаивать дядя Валя. - А она пусть приложится.

Не дожидаясь наших слов, Любовь Николаевна взяла у дяди Вали нож, ткнула - и сильно - острым концом его в палец, будто проколоть его в отчаянии желала, брызнула кровь ее на документ. Кровь Любови Николаевны была красная, словно бы человеческая. Михаил Никифорович поднялся, намереваясь, надо полагать, принести бинт и йод, но Любовь Николаевна остановила его, слизнула с руки кровь и обвязала палец льняным платком.

- Теперь это документ, - сказал дядя Валя.

Я с некоею неприязнью смотрел на то, как дядя Валя видавшей виды из шоферской жизни тряпкой, впрочем, выстиранной, фланелью, что ли, вытирал нож, собирал его, а потом и неторопливо, степенно, чуть ли не торжественно укладывал в карман, не клал, не совал, а именно укладывал, как музейную теперь вещь. А Любовь Николаевну было жалко.

Дядя Валя мог бы успокоиться и примеривать на себя лавровые венки, триумфальные арки заказывать придворным живописцам и архитекторам, назначать сюжеты фейерверков, но нет, в нем еще бурлили страсти. Акт был подписан, но чувствовалось, что Валентин Федорович Зотов жаждет и процесса. Времени до шести еще оставалось.

- Убрать ее из квартиры Михаила Никифоровича мы постановили, - сказал дядя Валя. - Но ведь она возьмет да и останется в Москве. - Потом он подумал и добавил: - А захочет - и начнет портить жизнь не нам, а другим.

И дядя Валя потребовал от Любови Николаевны исчезнуть вообще из реальной действительности, не являться на наши глаза ни под каким видом и тем более не возникать из бутылок - и винно-водочных, и молочных, и с подсолнечным маслом, и в особенности из азербайджанского портвейна 'Чишма', который и без всяких ведьм отравляет жизнь. Если же возникнет - в клочья!

- А как же милость победителей? - спросила Любовь Николаевна.

- Какая еще милость? - удивился дядя Валя.

- А вы, Валентин Федорович, взгляните на документ.

Дядя Валя взглянул. Там действительно было написано: 'Сдалась на милость победителей'. Дядя Валя осмотрел составителей акта, стараясь обнаружить автора упомянутой оплошной фразы. Но фразу эту, как мы помнили, предложил он сам.

- Ну и что? - сказал дядя Валя. - Ты наивная, что ли? Или прикидываешься дурочкой? Это дипломатическая формулировка. А они ничего не значат.

- Нет, - сказала Любовь Николаевна, - значат. И милость есть милость. Тем более победителей. Вы же победители...

- Ты что глазками играешь! - рассвирепел дядя Валя. - Ты что, издеваешься, что ли, над нами?!

А и мне показалось, что Любовь Николаевна глазами играет и издевается. И я рассердился. Не задумала ли чего Любовь Николаевна нам в отместку?

- Ну и все! - заключил дядя Валя. - Опять ты нас доводишь! Никаких поблажек тебе не будет. Сгинь! И навсегда.

И тут Любовь Николаевна, чуть ли не спрыгнувшая, чуть ли не взлетевшая с дивана, рухнула на колени перед Михаилом Никифоровичем.

- Не погуби! Вызволи! Спасенья прошу!

Не театральные уроки были в словах Любови Николаевны, а чувства искренние, испуг и мольбу ощутили мы в них.

Михаил Никифорович растерялся. Потом вскочил, стал поднимать Любовь Николаевну.

- Да что вы, Любовь Николаевна! Зачем вы так!

Теперь и Игорь Борисович Каштанов, и Серов, и я бросились к Любови Николаевне, успокаивали беднягу, заверяли ее в том, что не звери мы лютые, не птицы-стервятники, не акулы из австралийских прибрежных волн.

Любовь Николаевну усадили на диван, спрашивали, не подать ли ей лекарств или воды, говорили, что, конечно, коли слово 'милость' попало в документ, придется вспомнить о милости. И придется придумать нечто, облегчающее участь Любови Николаевны.

- Ага! Облегчайте! - мрачно сказал дядя Валя. - Опять на шею сядет.

- Без пяти шесть, - напомнил Филимон Грачев.

Серов засуетился.

- Ну вот! Ну вот! - говорил он. - Надо и честь знать. И свое время надо ценить!

И мы с Игорем Борисовичем было засуетились, но тут же поняли, что это нехорошо, не дети мы, которым в шесть обещано мороженое, а уж суетиться сейчас перед Любовью Николаевной было и вовсе неприлично. Серов, взглянув на нас, снова присел. Притих. В ходе разговора он как будто бы и поддерживал пайщиков, но и давал понять Любови Николаевне, что он зла на нее не держит. Однако можно было предположить, что присутствие вблизи его жизни и служебных занятий женщины из бутылки или неизвестно откуда, его тяготило. И, понятно, никак не совмещалось это присутствие с его представлениями о возможностях мироздания. Поэтому он почти и не противостоял дяди Валиному напору, а лишь старался придать разговору изящное направление.

- Действительно, - сказал он, - Любовь Николаевна теперь не представляет для нас... для вас... опасности. Но пока не поправится Михаил Никифорович, существовать она должна, вот и...

- Где она будет существовать? - грозно спросил дядя Валя. - Здесь, что ли, останется? А Михаил Никифорович опять на раскладушке, что ли, будет?