Ушел он на химический завод, куда его давно манил Никитин. Никитин тоже оставил аптеку. Во-первых, объяснял Никитин, у них на заводе - мужское дело. Во-вторых - хорошие деньги за вредность и пенсия чуть ли не в сорок пять лет. А дальше можешь начинать жить заново. Хочешь - для себя, хочешь - для человечества... Оформляли Михаила Никифоровича недолго, хотя имелись там и свои сложности. И превратился Михаил Никифорович неизвестно в кого, то ли в лаборанта, то ли в оператора, то ли в человека на подхвате. Рангом, во всяком случае, он был ниже техника. Но процессы-то химические шли и без его усилий. А в денежных ведомостях отношение к Михаилу Никифоровичу было самое уважительное.

Но утек четыреххлористый углерод. Не по вине Михаила Никифоровича утек. Однако дышал им Михаил Никифорович. И вечером его доставили к Склифосовскому.

Теперь Михаил Никифорович - вольный гражданин со справкой о недуге. Может начать жить заново. Хочет - для себя. Хочет - для человечества.

Вот что я узнал от Михаила Никифоровича в разговоре о событиях, начавшихся 4 мая.

- А вдруг это она тебе знак дала? - предположил я.

- Кто она?

- Любовь Николаевна.

- Может, и знак, - сказал Михаил Никифорович.

- Она тебя к подвигам призывала, а ты дезертировал. А впрочем, если это так, она может его и отменить. Обязана даже.

- С чего это обязана?

- Она ведь не только раба. Но и берегиня.

- Берегиня! - сказал Михаил Никифорович. - Они все с этого начинают.

Мог ли я не согласиться с Михаилом Никифоровичем?

- Ладно, - сказал я. - Но зачем тебе надо было идти именно на химический завод?

- А затем! - горячо произнес Михаил Никифорович. - А затем, что мне надо было идти куда похуже. Ведь на самом деле я возжелал всех и все спасать и сейчас желаю. Может, и сильнее прежнего! А что я могу? Ничего. Что же мне мучиться-то? Вот я и пошел туда, где уж никаких возможностей у меня не могло бы быть!

Тут Михаил Никифорович как бы устыдился произнесенного им и добавил:

- И потом деньги...

- И пенсия...

- Ну и не смейся.

Сидел он теперь передо мной совсем растерянный, я удивился ему. 'Неужели она так прибрала тебя к рукам?.. Или ты...' Я чуть было не сказал Михаилу Никифоровичу о догадках дяди Вали. Но и без того фраза мною была произнесена не слишком рыцарская. А Михаил Никифорович стал чрезвычайно серьезен. Совет ли какой желал испросить у меня? Или не все он мне открыл, а открыть хотел? Снова закурил Михаил Никифорович.

- Михаил Никифорович, - начал я, стараясь говорить как можно деликатнее, - тут тебе надо осмотрительнее... Мало ли что может прийти в голову?.. А ведь выйдет-то чепуха какая-то... Если посмотреть на всю эту историю холодным взглядом...

- Вот именно - холодным взглядом... - вздохнул Михаил Никифорович.

- А ты что же?

Я сразу же замолчал.

- Слушай, - спросил я погодя, - а на заводе наказали кого-нибудь за аварию?

- Никого.

- Отчего так?

- Я сказал, что отравился случайно. И никто не виноват. Дело далеко не пошло.

- Ну, Михаил Никифорович!.. Ведь была же авария. Ведь после тебя еще и других повезут к Склифосовскому!

- Теперь будут внимательнее, - сказал Михаил Никифорович, не слишком, впрочем, уверенно. - Да и не мог я ставить под удар Никитина... И люди под суд пошли бы...

- Я тебе не судья, Михаил Никифорович, - сказал я. - Но ты шутки шутишь! И если бы эти шутки тебя одного касались!

- В чем же я виноват? И перед кем?

- Михаил Никифорович, ты ведь сам говорил, что перед всем людским родом виноватый.

- Это другое, - сказал Михаил Никифорович.

- Другое, - согласился я. - Но неизвестно, что тяжелее весит. Это другое, высшее, или то мелкое, из чего у тебя и у меня вся жизнь.

Михаил Никифорович мне не ответил.

Похоже, больше он ничего не намерен был сказать.

- По моим предположениям, - произнес я уже у двери, - главные пайщики долго не выдержат. Бунтовать начнут...

19

Они и начали.

Дядя Валя и Игорь Борисович Каштанов дней через пять явились ко мне, оторвали от стола и тетрадей, сказали, что все, они больше не могут.

Я не то что удивление им выказал, я был возмущен.

- Вытащил бы я вас, дядя Валя, на ходу из-за руля автобуса, - сказал я, - вы бы на меня с лопатой бросились!

Но я лукавил. И от работы я был не прочь сейчас отлынуть. И некие эгоистические надежды связывал я с порывом дяди Вали и Каштанова. И я, видно, уже не мог. Каштанов же выглядел измученным, такой теперь мог и муху тронуть.

- А Серов и Филимон? - поинтересовался я.

Ни Серов, ни Филимон Грачев, оказывается, не пожелали вступить в сражение с Любовью Николаевной (дядя Валя уже не называл ее Любовью Николаевной, а говорил: 'С этой...'). Филимон был упоен своим творческим растворением в чайнвордах, кроссвордах, крестословицах, шарадах, своими блистательными, прямо-таки корсунь-шевченковскими погромами когда-то труднодоступных для него ведомственных умных задач даже и в 'Лесной промышленности', и в 'Водном транспорте', и в 'Московском автозаводце', и в зарайской районной газете. Серова же, выходило, Любовь Николаевна никак и не сдвинула. То ли оказался он невосприимчивым к ее энергии (или к чему там), то ли и скрытых резервов или узких мест в нем никаких не было.

- Но присутствие Серова и Филимона Грачева при этом разговоре необходимо, - сказал я.

- Я их приведу, - кивнул дядя Валя.

Каштанов дрожал, дергался, будто его бил колотун, но можно было понять, что происхождение колотуна Игоря Борисовича не связано с напитками. Одет он был чисто - костюм утюженый, рубашка свежая, - однако вид имел измятый.

- Этот-то, - указал на Каштанова дядя Валя, - уже намылился продать свой пай Шубникову.

- Терпения больше нет, - сказал Каштанов.

- Ну уж шиш! - оборвал его дядя Валя. - Прежде ее надо придушить. А Шубников ее душить сразу не даст.

- Нельзя ее душить! - чуть ли не с мольбой в глазах сказал Игорь Борисович.

Между ними тут же возникла перебранка, и я снова ощутил себя на грани веков, среди заговорщиков, измученных доктринами и выходками хозяина Михайловского замка. И раздавались сейчас реплики смельчаков, способных на тираноубийство, и слышались жалостливые голоса миротворцев, отвергающих насилие. Смельчаки не исключали возможности наемных или добровольных убийц. В частности, на роль штабс-капитана измайловца Скарятина, порешившего императора, рекомендовался мрачный водитель Лапшин с его бешеным самосвалом.

- Никогда! - кричал Каштанов. - Нельзя этого!

- Чистеньким хочешь быть! - отвечал ему дядя Валя. - Ну и мучайся дальше! И нас мучай! И все Останкино!

- А что Михаил Никифорович? - спросил я на всякий случай.