- Да какая она женщина! - прорвало наконец дядю Валю. - Она - стерва! Филимон сразу сказал, что она ведьма. Вот с такими клыками! А вы нам не верили!
- Валентин Федорович! Гражданин Зотов! - сказала Любовь Николаевна. Вот уж не ожидала, что вы, бывалый человек, унизитесь до базарного крика.
- Ты, стерва, довела нас до... - вскочил дядя Валя.
- До чего? - спросила Любовь Николаевна.
- До того, - сказал дядя Валя и сел.
Чувствовалось, что ему неприятно открывать собравшимся, до чего довела его Любовь Николаевна. Да и я постеснялся бы говорить вслух о своих заботах последних недель.
- Вот даже пивной автомат закрыли! - проворчал дядя Валя. - Все Останкино мучаешь!
- Это да! - встрепенулся Филимон Грачев.
Слова дяди Вали, похоже, нашли поддержку у всех. Справедливые были слова.
- Автомат - еще мелочи, - сказал дядя Валя. - А вот...
И опять дядя Валя не отважился на откровенность.
- Я ведь хотела как лучше, - сказала Любовь Николаевна.
- Мы - переростки! - взъярился дядя Валя. - Нас поздно улучшать!
- Тут, дядя. Валя, - вступил в разговор Серов, - вы отчасти не правы. Улучшать себя никогда не поздно. Однако, видимо, методы Любови Николаевны могут показаться странными и не для всякого приемлемыми.
В иной день дядя Валя сразу бы поставил Серова на место, но нынче он не был намерен иметь его оппонентом. Он как бы не услышал Серова.
- А что она ко мне в душу полезла? - обратился дядя Валя к Михаилу Никифоровичу. - Кто дал ей на это право?
- Я так просила вас открыть мне ваше сокровенное, - сказала Любовь Николаевна. - А вы не стали. Мне и пришлось...
- Нет, зачем надо было ко мне в душу лезть! - не мог успокоиться дядя Валя. - Хватало таких, которые ко мне уже лезли!
- Я была обязана все узнать о вас, - сказала Любовь Николаевна, и чувствовалось, что она, набравшись терпения, малым детям разъясняет очевидное и неизбежное. - Я и узнала. И поняла, что вы можете жить лучше, чем жили прежде. А раз можете, стало быть, и должны.
- Во дает! - заявил дядя Валя. - С чего это вдруг - и должны?
- Предназначение у вас такое.
- Тебе-то какое дело до наших предназначений?
- Я ощутила ваши свойства и ваши устремления, какие вы сами чаще словами назвать не можете, но какие в вас есть. Этим вашим порывам, желаниям я и дала ход и усиление. Тому, что всегда билось в вас и не находило выход. Как вы не можете понять это? И отчего вы не хотите согласиться с тем, что вы можете быть куда полезнее и необходимее и самим себе, и всем, и всему? Вы же сами желали этого!
- Утомили нас научные организации жизни... - вяло и словно бы для себя сказал Каштанов.
- Ты нас взбудоражила! - заявил дядя Валя. - А какие средства ты нам дала? Слаба оказалась! И тут драмы. Желания-то наши - одно, они при нас, они разрослись! А что мы можем? Ерунду! Вот я должен был эту паскуду Уриэрте выгнать из Гондураса* и все переменить... А выгнал? Как же!..
______________
* Должен заметить, что сам я ни про какого Уриэрте и ни про каких других политиканов из Гондураса не слышал. Возможно, и дядя Валя напрасно сгоряча приписал этого Уриэрте Гондурасу. Но для Валентина Федоровича Уриэрте несомненно существовал.
Дядю Валю, как потом выяснилось, всегда, с отроческих лет, задевали и беспокоили состояния народов, пусть и самых малых, пусть и вовсе ему не известных. В особенности находившихся в бедственном, разбойничьем мире. Тут и испанские происшествия дяди Вали имели объяснения. А теперь-то дядя Валя ощутил себя стратегом и тактиком, готовым устроить всюду порядок, каким он себе его представлял: тех-то сместить, а этих возвысить, этим, достойным и труженикам, все отдать и поручить, а этих, кровавых, мордами провести по столу. Глобус появился в квартире дяди Вали, а потом и атлас мира по весу не легче ведра с мокрым песком, и дядя Валя часами с лупой инспектировал континенты, водоемы, страны, департаменты, штаты, вилайеты, кантоны. Поначалу думал, что порядки он сумеет наладить, и скоро. Думал, предположим, что это после его усердий христианские демократы потеряли на выборах места в ландтаге земли Северный Рейн-Вестфалия. Сейчас-то понял, что нет, он ни при чем... Долго раздражал дядю Валю подонок Уриэрте. Появись он в пределах присутствия дяди Вали, скажем, на улице Цандера возле 'Кулинарии' и ресторана 'Звездный', пришлось бы махровой марионетке с прокисшими усами и в генеральских штанах размазывать по физиономии горючие слезы. И ветеринарная лечебница на Кондратюка его бы не приняла. До того ненавидел дядя Валя Уриэрте за страдания народа. По, как ни напрягался дядя Валя, какие слова, достойные и сессий и ассамблей, ни произносил он вслух и про себя, каналья Уриэрте из Гондураса никуда не убирался*. Отсюда и вышла драма, о которой намекнул дядя Валя. То есть можно было догадаться, одна из драм, пережитых дядей Валей у политических карт мира...
______________
* А его там, скорее всего, и не было.
За дядей Валей и Каштанов было поднялся с намерением - так казалось объявить Любови Николаевне о своих печалях, ею вызванных, но храбрости не хватило.
- Вы нетерпеливы, - сказала Любовь Николаевна. - Вы захотели все сразу. А спешить нельзя. - Потом она задумалась. - А может быть, я дала каждому из вас слишком энергичный толчок...
- Я его не ощутил, - вежливо сказал Серов.
- Нет! Мы так больше не можем! - выдохнул дядя Валя.
- Ну почему же... - начал было Филимон Грачев.
- Помолчи ты, жертва интеллекта! - оборвал его дядя Валя. - Мы не можем так, непонятно, что ли!
- Дядя Валя прав, - кивнул Каштанов.
- А ты-то что молчишь? - обратился дядя Валя к Михаилу Никифоровичу. Она тебя своим участием искалечила, превратила в инвалида, а ты молчишь! Не такая она уж и красивая, чтобы ей все можно было прощать!
Михаил Никифорович слова не произнес.
Губы Любови Николаевны опять задрожали.
- Я ведь не все могу, - сказала она тихо. - Я, наверное, не все умею... Но ведь вы должны были сами...
- Вот тебе раз! - возмутился я. - Если вы не все умеете, зачем же вы поставили Михаила Никифоровича в такое положение, что при нем утек четыреххлористый углерод? Это ведь нехорошо...
- Но я... - начала Любовь Николаевна. И не договорила.
Укорить-то я Любовь Николаевну укорил, но тут же и ощутил возможную несправедливость собственных недоумений. Сейчас воином рати Валентина Федоровича Зотова я был ненадежным. Я не противился бы тому, чтобы Любовь Николаевна сгинула, исчезла бы из останкинской жизни. Но я и жалел ее. И себя опять упрекал в малодушии, житейской лени, в намерениях существовать гедонистом, стрекозой порхающей. Плохого нам Любовь Николаевна, выходило, не желала, а мы ее произвели во вражью силу. Старания Любови Николаевны мы посчитали ярмом, игом. Но не стали бы мы потом горевать об этом иге и ярме? Час назад я был уверен в том, что действия Любови Николаевны вредны, что они - насилие надо мной, над нами, что она над нами - кнут, чьи удары еще исполосуют в кровь наши натуры. Но, оказавшись рядом с Любовью Николаевной, существом неизвестно каким, но живым и несомненно женщиной, ослабевшей теперь, растерянной, впрочем, не потерявшей привлекательности, а потому и трогательной, я снова чуть ли не 'Вальс-фантазию' Михаила Ивановича Глинки желал услышать... Словом, я не знал, что делать и что говорить. И все молчали.
- Я не все могу и не все умею, - снова сказала Любовь Николаевна, и твердость уже появилась в ее голосе (руку Любовь Николаевна прежде сняла со спинки дивана и более не вызывала мыслей о мадам Рекамье). - Но вы должны были рассчитывать и на самих себя, на свои решения и поступки.
И далее она голосом классной руководительницы или голосом постового милиционера стала говорить о нашем жизненном предназначении, о наших обязанностях перед планетой, людьми и самими собой. И
