– Виталий! У подруги моей принял? Принял. Изволь и у меня взять!

– А кто твоя подруга?

– Лабинская, конечно, Лабинская.

Можно, наверно, и мне по такой протекции бутылки сдавать – называть лишь имена своих соседей... А Рита еще вот что посоветовала:

– Можно просто делать, как я. Я сама ведь сегодня Лабинской поддала, чтобы милицию вызвать. Сколько можно терпеть – не Исус Христос!

Мадонна, тихо слушающая все это, тут взвилась прямо:

– И сервиз мой ты... ты разбила?! Сервиз “Мадонна”, который я... который мне...

– Который тебе подруга продала, но во-первых, это Лабинская загребла рукой и попала в твой шкаф, а во-вторых, это и не “Мадонна”. Нормальную “Мадонну” я видела, знаешь! Это дореволюционный набор, между прочим, тончайший.

– Ну и что тончайший. Та “Мадонна” – это одно, а моя – это другое...

Они, возможно, долго разбирались в сути сервиза “Мадонна”, только я не стала ждать конца разговора-спора-скандала, я ушла к себе, думая об избиении Лабинской. Дело в том, что до избиения своих соседей я и сама почти дошла, но чтобы при этом вызвать на них же и милицию!.. Да и какое это было избиение? В четыре часа ночи, после сотого звонка в нашу дверь я не выдержала, выбежала голая, как Маргарита, и стала своими единственными чешскими сапогами поддавать соседу Володе по носу. И что же – лопнул мой чешский сапог, по шву, а носу-то ничего не сделалось, в носу швов нет.

Если взять и рассказать кому-нибудь про эту ночную стычку, никто не поверит, что сапог лопнул, мол, это курьез. Мол, если по моему носу ударить сапогом, то сапог никак не лопнет, а нос – очень даже может, уж по крайней мере кровеносный сосудик какой-нибудь точно лопнет и кровь пойдет, а это уже статьей пахнет, хулиганством называется. Разве что сам автор “Носа” мог бы мне поверить, впрочем, у него самого нос был отменный, каких нынче мало...

Рассказать ему (не автору “Носа”, а мужу) про Риту или нет? Он настороженно относится к этой семье торговых работников. Хотя совет избивать соседей и вызывать милицию Рита дала совершенно бескорыстно, как бескорыстно она давала нам в прошлом году дихлофос для выведения клопов. Но муж все равно ее осудит. Не зря он считает себя экзистенциальным буддо-марксистом федоровского толка с фрейдистским уклоном. Расскажу ему лишь про Кашину, про то, что челюсть не заколдобило...

– Рита изменилась, – сказал мой муж, выслушав всю историю про троллейбус. – У нее проснулось чувство юмора.

Не от хорошей жизни оно просыпается. Мы сами на одном юморе держимся. И никаких изменений не предвидится. В 32 квартире вон хоть Кашина выехала – к новому мужу перебралась, и Лабинская навсегда лишилась молодой неутомимой собутыльницы, а Сивухи приобрели сторонника в лице сорокалетнего скульптора Жени, который разъехался со своей женой и поселился в квартире 32 с немногими весьма пожитками: с раскладушкой, с меховыми шлепанцами, с гипсовой головой Гоголя (в то время он работал по заказу Союза писателей) и с кошкой Музой, которую в квартире 32 стали звать попросту Муськой. Женя свою кошку любил глубоко и бескорыстно, в отличие от своей жены, на которую давно привык рассчитывать как на материальную основу, а она возьми да и уйди в докторантуру, то есть на два года урезала себе зарплату на сотню в месяц. Он просил отложить докторантуру на два-три года, подождать, пока Женя прославится, но она не захотела ждать. Впрочем, по другим источникам, он ушел от нее по другим причинам, точнее – причине. Ею была молодая биологиня Мила, Женина натурщица, для которой родители построили кооперативную квартиру в центре города. Женя планировал переехать туда жить, а эту комнату в коммунальной квартире использовать как мастерскую. Потому что мастерская, которая у него была, Женю не устраивала. Это была общая мастерская с художником Потоцким, который избрал только два сюжета для своих картин: сталеваров и себя. Сталеваров он брал с картин итальянцев, только одевал в рабочую одежду, что избавляло его от посещений завода и сильно экономило время. Зато на себя он времени не жалел, изображая мужчину с творчески вознесенной рукой, творчески выпученными глазами и творческой лысиной. Женя в такой обстановке стал было работать над Гоголем, но Николай Васильевич на всех эскизах ухмылялся, а то и откровенно кривился, в общем получался однозначным. Наконец глиняный бюст Гоголя был готов, и хотя во фронтальной постановке головы сквозила невозмутимость, а лицо поражало эмоциональностью, это противоречие Женю не устраивало, как не диалектическое. Совсем иного противоречия добивался Женя. Единственное, что устраивало его в бюсте, – это маленькие глаза Гоголя с чуть косящими зрачками – удачная находка. Сделав с этого бюста гипсовую отливку, Женя забрал ее из мастерской. А кооперативный дом Милы все никак не сдавался и не сдавался. Комиссия его не принимала, потому что каждую ночь там что-нибудь крали: то линолеум срежут с пола, то двери количеством 12 штук снимут, то раковины. Что касается унитазов, то их больше ломали, чем крали, точнее – их лишь пытались красть. Голова Гоголя покорно ждала, когда Женя вселится в кооперативный дом, воспрянет духом и найдет гениальное решение. Пока же она скучала на столе размеров 40 см на 70 см, причем тут же Женя держал консервы, тут же разделывал рыбу для Муськи, тут же держал книгу Вересаева “Гоголь в жизни”, раскрытую на 78 странице. Работать в таких условиях Женя почти не мог. Но к первому апреля твердо обещали ордера, и Женя настроился на мажорный лад. Он даже купил тренажер “Здоровье” и укрепил его на стене своей комнаты. Женя, нужно сказать, весил 90 килограммов, и хотя элегантно так весил, тренажер призван был закрепить цифру навсегда, не дать ей увеличиться. Но в ночь на 28 марта в кооперативном доме сразу в трех подъездах сняли рамы – по слухам, на парники. Днем 28 марта уволился сторож, которому надоели упреки строителей. Таким образом, к 1 апреля ордеров опять не видать. Женя настроился жить в 32 квартире и даже лично написал Виталию Неустроеву соц.обязательства “обслужить на дому 5 героев Советского Союза и Великой Отечественной войны”. Неустроев с тех пор принимал у Жени посуду из-под пива без всякой очереди. Тогда же биологиня Мила привезла в Женину комнату свой маленький холодильник и разными словами утешала своего скульптора, даже разделась, повесив всю одежду на тренажер “Здоровье”, и первая легла на раскладушку, но Женя все бегал по диагонали и сочинял для руководства кооператива письмо в областную газету, используя гоголевскую манеру лирических отступлений. Мила не выдержала и заявила, что она совсем не такая деликатная, как его первая жена, которая ему на прощанье все вещи выгладила и чемодан собственноручно собрала.

– Нет, я все рубашки твои в окно выброшу, а чемодан сверху!

Она сняла свое платье с тренажера “Здоровье” и ушла, позабыв сумку с бутылкой румынского портвейна. Женя эту бутылку с горя оприходовал и утром, на виду у всей квартиры, у него началась антиперистальтика. Он бегал в туалет, зажав рот, чтобы не расплескать ничего по дороге, а Лабинская сочувственно пела на кухне:

– Если выпил хорошо,

Значит, утром плохо.