– А в тебе юмор проснулся, – сказала Рита Сивуха. – Один юмор только и спасает.

– Спасает, – согласилась Мадонна.

А нужно сказать, что это был первый теплый вечер в конце апреля, многие успели выставить зимние рамы, вымыть стекла и открыть окна. Люди полюбопытнее уже сидели у раскрытых окон, созерцая жизнь двора, которая сгущалась возле подвальчика по приему посуды и совсем уже бурлила возле пивного ларька – на зависть всем жаждущим. Лабинская окна никогда не мыла, однако тоже раскрыла обе створки и уставилась во двор, на черный старый “Запорожец”, неизменно стоящий под окнами четвертого подъезда. Рита Сивуха вошла было в комнату Лабинской – по поводу молочной посуды, – но вычислила, что скандал через окно станет слышен на улице. Она вернулась к себе, тоже открыла окно и села в тоске. Сын лежал в больнице, муж уехал закупать в районе мясо (он работал в системе коопторга). Можно пойти пожаловаться на жизнь Жене, но у него в комнате нет света. Может, спит – неудобно. И как только в темноте можно ремонтировать машину? А между тем, хозяин и водитель “Запорожца” уже который год часами в летние вечера сидит возле своего сокровища, что-то подкручивая, выстукивая . Рита привыкла за все эти годы к звукам ремонта (звяк-звяк, бам-бам, цок), но она ни разу не видела, чтобы этот “Запорожец” куда-то ехал. Как есть люди, вся жизнь которых состоит из лечения, так, видно, вся жизнь хозяина этой машины состояла из одного сплошного ремонта. Однако водитель, точнее хозяин, не только не смущался этим обстоятельством, но и находил в ремонте смысл своей жизни вне рабочего времени – гордый смысл. Вот к нему подошел другой полуночник – старик с собакой, и они громко стали обсуждать достоинства собаки и машины. Старик тоже имел когда-то машину, которую подарил семье сына, а невестка вдруг сожгла гараж вместе с “Москвичом”. Облила бензином и запалила. Приревновала мужа, что он возил куда-то женщин, и спалила.

– А сын-то что говорит? – спросил водитель и хозяин “Запорожца”.

– Он ничего, а старуха моя говорит, что она сапоги мои хромовые тоже сожгла когда-то серной кислотой. Ничего не могла поделать с соперницей, а когда вот сапоги сожгла, они же одни у меня были, всё, не стал я больше из дому бегать.

Два дома слушали этот разговор. Мой муж заворочался на кровати – как тут уснешь. Я сказала: мол, вот раньше-то достаточно было сапоги серной кислотой, а нынче жечь машину приходится да еще гараж.

– А в будущем что: нуль-транспортировку сжигать придется? – посокрушался муж. – Скоро они там?

Они, то есть собаковод и хозяин “Запорожца”, скоро уходить не собирались: цок-цок, звяк-блямц, тяв- гав.

– Все лето, все летечко он звякает, – донесся возмущенный женский голос.

Старик-собаковод стал закругляться в своих сетованиях:

– Дети милы, пока малы, а когда вырастает.., – он, кажется, тут обнял свою собаку, и та засопела. – Вот ребенок, который не вырастает, кхе, кхе-кхе.

И вдруг вступила Лабинская:

– Слушай, ты! Дуру гонишь? Ребенок, который не вырастает! Со-бач-ник.

– Ты остограмилась и спи, – миролюбиво ответил снизу водитель машины.

Два дома не спали.

– Ты мне подавал, а? Подавал? Остогра-а-милась. Не у одного тебя дети, понял? У меня, может, тоже в тюрьме сидят, понял!

– Как же так, – ответил водитель, – ты бы их на завод, в коллектив, построже...

– Да-да, – поддакнул глуховатый собачник, – машина любит смазку, а баба – ласку.

Лабинская переключилась с детей на “ласку”:

– Ласку? Да у тебя же всегда на полшестого, ты свою-то жену не можешь, куда тебе. ..

Два дома не спали. Наконец кто-то из оставшихся в настоящих мужчинах попытался остановить все это:

– Слушайте: может, хватит, а? На работу людям.

– Замолчи! – ответила ему Лабинская. – Ты тоже ничего не можешь, вот и не хочешь слушать.

Автомобилист-водитель и собаковод успели исчезнуть со двора, а Лабинская все еще не могла остановиться. И сунься ее успокаивать – услышишь лишь то, что ты ничего не мог, не можешь и уже не сможешь. Один мужской голос – правда – предложил облить Лабинскую из брандспойта, но, видимо, ни у кого такового не нашлось. Скульптор Женя при этом ворочался на раскладушке, проклиная кооперативный дом, в котором недавно дали было тепло, но от этого полопались все обои. Теперь жди, когда заново отделают комнаты. Женя слушал перебранку Лабинской с мужиками и думал, что сейчас все кончится – перешумят, и только. Однако конца не предвиделось. И тут Рита Сивуха постучала.

– Женя, может, успокоим ее?

Он натянул спортивные штаны. Рита уже вызвала Лабинскую в коридор.

– Я вас прошу прекратить, – начал Женя.

– Ты просишь! Да ты тоже от жены сбежал – а почему? Вы все нынче одина-но-но!..

В этот миг кулак Жени заткнул фонтан.

Немного помедлив, словно раздумывая, падать или нет, Лабинская свалилась набок возле своей двери. Рита и Женя ушли на кухню и закурили. И тут послышалось жалобное скуление.

– Это Муза! Муза, – догадался Женя и побежал к себе. Рита за ним. Муза окотилась в голове Гоголя, который благосклонно терпел копошенье живых существ, и лихо сдвинутая половина черепа отныне делала голову похожей на кошкин дом со съемной крышей. Птичий нос Николая Васильевича уткнулся в щель на полу и таким образом давал опору круглой голове. Женя подумал, что нужно позвать Потоцкого написать “Быт скульптора”, но кто тому заплатит за окотившуюся Музу, столь не похожую на сталевара, а уж голова Гоголя вообще не имеет отношения к доменной печи. Вдруг Женя начал рассказывать Рите, что “Мертвые