Если утром хорошо,

Значит, выпил плохо.

У Лабинской в это время появился новый сожитель, и вот она каждое утро напевала на кухне, готовя завтрак. Жене вдруг показалось, что его тошнит именно от ее пения. А ведь еще недавно он считал, что всякое женское тело и лицо имеет свою художественность, он даже на танцы любил ходить – для копилки движений. “Довела меня эта квартира”, – подумал он сквозь тошноту и показал Лабинской свой мощный кулак скульптора.

– Кто у нас гордый? У-у! Гордый, – пропела она, – прямо граф! Граф “где-пье-там-блюе”.

Женя был взбешен, а тут еще заметил, что кошка беременна, окончательно вышел из себя и обозвал свою любимицу Музькой. Она сразу повела себя соответственно и опорожнилась ему в шлепанцы, как всегда делала во время ссор с хозяином (ссоры эти всегда выпадали на похмелье, когда Женя лежал, а шлепанцы пустовали на полу). Женя пошел мыть свои прекрасные меховые шлепанцы, морщась и ворча, что Муська – дура, не видит, что котят в этой квартире растоптать могут. Теснота такая в коридоре и на кухне, а народу все прибывает и прибывает. Как уже говорилось, появился сожитель у Лабинской. Кроме того, вернулся с заработков муж Мадонны. Денег он не привез, видимо, прогулял денежки, но зато подарил Жене электронные часы, которые потом, при проверке, оказались сломанными. Мадонна из-за этого, а может быть, не только из-за этого, целый вечер выла у себя в комнате, причем так громко, что Мила, придя к Жене мириться, рвалась идти успокаивать и отпаивать.

– На это у нее муж есть, – отрезал Женя.

Мила упорно рвалась к плачущей, втайне надеясь завязать с красивой соседкой Жени приятельские отношения – мало ли чего.

– Даже Гоголю ее жаль, – сказала она.

Голова Гоголя, действительно, казалась более понурой, чем обычно, и Женя в сердцах снял ее со стола и сунул в угол, на тряпки, которыми обычно пользовался для вытирания рук и инструментов. Верхняя половинка черепа съехала набок, отчего Гоголь стал похож на подгулявшего вурдалака, у которого еще при жизни половина головы была срублена лихим гайдуком и с тех пор никак не прирастала.

– Зверинец, – цедил Женя, чувствуя, что если он проживет в этой квартире еще хоть месяц, Гоголь так и останется навсегда однозначным обличителем, сольется в сознании Жени с этой жизнью, а ведь он “Мертвые души” назвал не как-нибудь, а поэмой...

Однако жизнь гораздо вариативнее, как любит говорить мой муж. В квартире 32 народ вдруг так же резко схлынул, как накануне резко прибыл. Первым слег в больницу с воспалением легких сын Риты Сивухи. Когда Рита его сдавала, медсестра нашла в голове мальчика белую вошь:

– Ишь, вцепилась, не отрывается! Пришлая она – не в масть.

– Из школы принес, наверно, – ответила Рита и покраснела.

Дома она никому ничего про это не сказала. А Мадонна между тем тоже нашла белую гостью с шестью цепкими ногами – на своей комбинации. “Платяная”, – догадалась она и мысленно обвинила мужа. Она решила ждать вечера, когда он проспится и будет в состоянии что-то объяснить. Витя проснулся бодрый, спросил чаю, тут же взял утюг и стал “наливать” – наклонять его острым углом к стакану:

– Нет чая, – серьезно сказал он.

Увезли его попозднее, часов в десять. Пока Мадонна прибегала к нам звонить, пока приехала “скорая”, Витя уже рвал на себе белые нитки, которые опутали его по рукам и ногам (так он говорил).

Мадонна после этого все белье прокипятила и высушила, но когда стала снимать с веревок, висящих в коридоре, несколько белых насекомых посыпалось ей на руки. Рассмотрев снятую простыню, она увидела на сгибе, там, где ткань касалась веревки, еще несколько больших спокойных вшей. Кто сушил на веревке накануне? Лабинская. Одна к ней идти Мадонна не решилась и позвала Риту Сивуху. Сожителя Лабинской как раз не было дома, и Мадонна стала требовать его изгнания. Рита даже санэпидстанцию пригрозила вызвать.

– Сама виновата! – напала на Мадонну Лабинская. – Он с тобой трепался, вот и получила. Да. Святая нашлась. Мандонна!

– Со мной? Ко-огда это?

– Да вчера кто перед ним на кухне, на кухне? Туда-сюда, из комнаты в кухню, снова в кухню, а? Кто? Мужик аж покраснел весь.

– Ну, знаешь... Да мне что – не с кем лечь, что ли? Что у него есть-то? Ни в голове, ни на сберкнижке, как говорится...

– А у твоего вобще глюцинации! – крикнула Лабинская.

Рита поняла, что имеются в виду галлюцинации, и стала баб разнимать. При этом Мадонна обзывала Лабинскую невнятно “простипа”, а та в ответ кричала, что она не такая, она на работу сейчас устраивается – в булочную.

– Сколько я тебя знаю, ты всегда устраиваешься! – громко и внятно сказала Рита Сивуха. – Только я ведь не Исус Христос. Чтоб не было его больше в нашей квартире, а то я в санэпидстанцию!..

В тот же день сожитель Лабинской собрал свою сумку и простился с “комнатой-кроватью”.

– Ладно, заходи как-нибудь, – сказала Лабинская.

– Приду, когда денег не будет, – буркнул он.

Вскоре выяснилось, что он захватил с собой кое-что из посуды, в том числе одну кастрюлю унес прямо с вареной картошкой. Утром Лабинской пришлось варить уху в чайнике, благо чайник всегда стоял на кухне и остался цел. Уху она варила из рыбы, купленной Женей для Музы-Муськи и хранимой на общем балконе (за прошедший апрель у Жени такая шуба наросла на морозильнике, что пачка маргарина туда не входила, не то что рыба). Женя пропажу рыбы заметил, но поскольку все равно началась оттепель и хранить дальше на балконе ничего не придется, он решил скандала не затевать. А Лабинская, позавтракав ухой, взяла из шкафа Риты всю молочную посуду и вернулась к вечеру пьяная “в образину”, как сказала Мадонна. Она сочинила это выражение по типу “столяр напивается в доску, сапожник – в стельку, железнодорожник – в дрезину”.