вдруг решительно спросил:

– Слушай, скажи честно: почему ты мне эту рекламу заказал?

– Сон приснился. Будто бы я лечу на собственном самолете. Смотрю: приборы испарились, крылья начали отваливаться… Думаю, ничего страшного, я и без самолета летать умею. Но вдруг умение летать, это умение покинуло меня. Как человек находчивый, я нашел выход – проснулся. Мой психоаналитик сказал: надо восстановить общение то ли с друзьями по школе, то ли по вузу.

– И ты полез в “Одноклассников”? – Афоня уже с нетерпением ждал, когда ему заплатят за его рекламные сочинения.

У Сергея недавно жена повезла тещу в кардиологический санаторий. Вот так, все время думаешь, да и не только о теще, а в первую очередь о себе, что в груди трудится какое-то неутомимое существо, скромное такое, самоотверженное. И вдруг оно растопырилось между ребрами, сосуды веером: меня гложет холестерин, ах, я заболело!

Вошли дочери в дубленках, как румяные вазы: ваза побольше и ваза поменьше.

– Папа, мы на конный завод.

– С кем?

– С Большовыми. – сказала Анчик, ваза повыше.

– Не волнуйся о бабушке, – добавила Сончик, – она должна досмотреть до конца “Бордель-два”. А это шоу лет так на дцать.

Дочери ускакали, охранник вернулся. Сергей отправил его на кухню: выпей, типа, кофе.

Афоня протянул ему распечатку из пяти листков. Три дня он гнал заказанную рекламу на автомобили, и это было муторно: у самого машины нет и вряд ли будет. Приходилось ударяться в формальные приемы и лирику: “Осень. Япония. Большой урожай Хонд”...

– Как у тебя – все получилось? – спросил Сергей.

– Дело Тобаго – сделал только половину, дальше не пошло.

Свой дружеский кружок в школе они называли “Тайное общество любителей Тринидада и Тобаго”.

Эта волшебная страна в Карибском море их заинтересовала, когда старший брат Сергея уехал туда преподавать в медицинском колледже анатомию. Близнецы еще предположили, что братец-то у Сереги резидент.

– А вот это не наше дело, – прошептал Сергей.

Тогда – внутри совка – от мечтаний о карнавале, о гонках крабов в Тобаго холодела спина и английский бешено учился.

После окончания школы каждое восьмое марта встречались у Классной, которая совсем не походила на математичку, а походила на Джейн Фонду – но почему-то математика напрямую шла от ее пухлых губ в головы подростков, пробиваясь через девятый вал гормонов.

Муза приходила среди первых и делала пушистые бутерброды: сыр терла на крупной терке, затем бутерброд с маслом в него окунала. Эта хозяйственность почему-то шла к ее бледному средневековому лицу, будто изможденному монастырскими бдениями. Афоня женился в двадцать и, подчеркивая свою освобожденность от Музы, всегда говорил, уходя в туалет, нарочито громко: “Обмен веществ”. И все принимали это за очередной афонизм и веселились.

Что мог противопоставить этому Сергей? Этим косым афонинским глазам, рождающим эротический шквал у разных дурочек. Этой каше во рту, которая вызывает содрогание повсюду – опять-таки у дурочек. Пришлось шлифоваться в другом направлении. Например, он стал говорить Музе на этих встречах:

– Баронесса, могу я предложить вам салат? Ах, какая у вас помада, баронесса.

Когда началась перестройка, пару раз еще пытались встретиться. Но все превращалось в митинг в четырех стенах: кто за Ельцина трепетал, а кто за Горбачева. Муза взяла нейтральный тон:

– Парочка Ельциных и один Горбы уже есть в нашем психиатрическом отделении.

– А Наполеон?

– Наполеона ни одного не встретила.

– Неужели ни одного Сталина нет? – ревниво спросил Паша.

Муза делала сложный рельеф губ, словно хотела улыбнуться, но тут же раздумала:

– Открою вам великую тайну: сумасшедшие не до конца больны. Сталиным никто никогда себя не чувствовал.

Году в восемьдесят шестом Сергей, сильно выпив, сказал близнецам, а они потом передали Афоне, по- свойски так, его слова: “Десять лет я жевал этот кактус неразделенной любви. Все, женюсь. Хватит неразделенки”.

Это было после второго замужества Музы. Когда этот второй заехал на вечеринку за Музой, Афоня разглядел его лицо, как будто состоящее сплошь из кривых ухмылок, но в сумме почему-то приятное. Впрочем, второй муж Музы был диссидент, а в начале перестройки к таковым относились уже с симпатией…

А в восемьдесят седьмом – на вечеринке – Муза рассказала Афоне, когда уже мыли посуду, что ее отец на фронте потерял глаз, попал в плен, а после войны за плен полгода просидел в фильтрационном лагере! И так это было горько!! Свои посадили, гады!!! Жить не хотел… Он потом частенько, напившись, хныкал по-бабьи:

– Зачем только я глаз потерял! Да пусть бы лучше фашисты победили!

Афоня вдруг прямо спросил: чем другие подошли в мужья лучше, чем он – Афонин?