Валентина кивнула. Гриша, волнуясь, наблюдал за ее первой сознательной реакцией на Ульяну и сказал как бы безотносительно:

— Эта стройка за окном — какая-то беда. Не пыль, а целые барханы по комнатам вольготно разлеглись.

И закрыл Ульяну своим уже обросшим прочными жилами скелетом, и эта валькирия вся спряталась в нем!

Вдруг Валентина почувствовала, что жизнь, как большая птица, трепещет у нее в руках. Даже прибежал Базиль, размахивая полосатым хвостом и светя янтарными шарами: что тут такое трепещет?

Валентина привстала в постели, одну руку положила на мощную башку довольного Базиля, другую протянула руку к полке и достала фотоальбом.

Фотографии эти — вся судьба рода. Вот папа Валентины без ноги (оставил под Будапештом), мама с улыбкой Мерилин Монро (тетя говорила: у нас улыбки пэтэушницы Мерлин, потому что ее папа был тоже русским)…

Маму посадили в пятидесятом: кусок мыла она разрешила взять из больницы одной нянечке многодетной… а та пошла, думая, что очень умная, это мыло продавать.

Когда все случилось, у папы единственная оставшаяся нога стала подвертываться и проситься под Будапешт…

Маму в тюрьме насиловал следователь. Через три года, когда подох отец всех следователей, она вышла из Чуслага.

Муж сразу умер — он еле дождался, когда ему можно отправиться к друзьям, которые лежат под Будапештом. Перед смертью он сказал Вале, и то тихо:

— Фрицев хоть я мог убивать, а этих — из органов — попробуй тронь.

К маме, бывало, вся улица приходила смотреть, как украшена комната к Рождеству (уже в брежневскую вегетарианскую эпоху): стул, на нем — детский стульчик, все покрыто алой скатертью, на этом пылающем престоле — икона Богородицы с младенцем в искусственных лилиях…

Только когда отца не стало, Валентина узнала про следователя. Бывало, целыми месяцами думала: как его найти и что сделать, чтобы он исчез. Потом очнулась: ну, посадят меня и загубят, а мама не переживет.

Подумала, что выкарабкалась.

Даже удивлялась, когда подруги шепотом, сжимая руки, восторженно говорили о сладком растворении и называли “оргазм”. Этого у нее и тени не было, но она не связывала ничего с мамой и красным фашистом следователем.

Лиза-светлая и Лиза-темная, каждая по отдельности, говорили, что все связано, но что нынче это лечится у психотерапевта.

Господи, когда проблем со здоровьем так много, уж лучше я спину полечу.

— Гриша плюс Ульяна уезжают в Париж? — спросила Валентина через пару дней.

— Ну да, мама. Мы ждали, когда ты выздоровеешь.

— Почему Париж?

— Я сменил тему диссертации. Теперь у меня будет постимпрессионизм. В общем, у меня там намечаются параллели с эллинизмом, который тоже ведь реакция на классику…

Ну, подумала Валентина Михайловна, “мы отдохнем, мы отдохнем!”

Так нет!

Вот послушайте.

Приезжает тут из Калитвы “сынку”. В командировку.

— Слушай, — говорит ему Валентина, — хочу к вам поехать, похватать ультрафиолета. Гриша на полгода отправился по своим луврам, я по всем соскучилась.

— Мама, — устало вздохнул “сынку”. — Эх, мама! Проводница приговаривала: все едут — кто за счастьем, кто за несчастьем…

Валентине показалось, что она уже где-то встречала эту фразу. Сын продолжал:

— Куда ты поедешь. Там у нас такое творится — прямо возрождение бандеровского движения!

— Прокоп Пропьич? — всплеснула руками мать. — Эх, сват, сват, что ты затеял опять?!

— Собрался к Ющенке ехать. Я, говорит, с советами воевал? Воевал! В схронах гнил? Не без этого. В незалежность неньки Украйны вклад внес? Теперь ноги ломит, не могу спать. Поеду к Ющенке — пущай медаль дают.

— Да, у свата мозговое-возрастное… Сколько ему сейчас?

— Девяносто пятый пошел.

— “Шел я учора из вечора, краще тэбэ полюбыв…”

“Cы2нку” беспокойно нырял вокруг матери запавшим лицом:

— Что? Да какие мозговые! Много красных повалил! Покойница теща как с ним выпьет биберу, синяков огребет, так и бежит к нам. Шепотом жаловалась: пришли москали, а Прокоп еще неделю по чердакам прятался…

— Неужели ночами отстреливал соседей? Ну да — он считал их врагами, раз они за коммунистов...