утешать:

— Да уж, трудно клеить потолки нашими шестидесятилетними ручками. Но ничего, держись, это же в последний раз.

Вот так она всегда утешала.

В Белой Калитве Валентина враз бы отлучила ее за такие слова. Но московские подруги с неба не слетают. С обеими познакомилась на выставке в Манеже, и приходится такими дорожить.

В процессе ремонта Валентина обнаружила папку, на которой красиво написано: “Повесть”. Это после армии Гриша хотел самовыразиться в древнерусском стиле: “В лето 2003 бысть мужеложество страшно во полку российстем”. Дальше все было перечеркнуто. А также лежали в этой папке вырезки из армейской многотиражки “Марш-бросок” с Гришиными стишками:

Да здравствует обученный боец

И мужество прекрасное его!

Она вспомнила, что тоже грешила этим, когда муж погиб от кислородного голодания на Памире:

Где друзья? Растаяли они.

Но гони, мой двигатель, гони.

Ну, тогда иные замужние подруги отдалились: свежая вдова казалась им опасной.

Гриша рассказывал, что стихи приказали написать всем, но получилось у немногих. А напечатали двух: Гришу и его друга, которому Гриша зарифмовал дюжину строк тоже.

За три месяца без Гриши также обследовала Валентина свою спину, которая не имела никакой ответственности перед ремонтом и все время о себе нагло заявляла. Ее направили к мануальщику, и вот снова возникла проблема денег. Пришлось опять нянчиться с новорусским ребенком, на этот раз Димочкой. Он больше всего интересовался гантелями отца и даже мультики смотрел с гантелей в руке. А спина- эгоистка не давала Валентине возиться с этими железками: то отнимать их, то прятать. И чувствовала она себя от этого все время несчастной.

Но когда она встречала Гришу в Домодедове, то все, что раньше, превратилось в почти что счастье.

Весь зал вдруг померк и повалился куда-то вбок.

Потом сразу Валентина лежит. И над ней машут резко пахнущей ваткой.

Затем она начала определяться в реальности: где Гриша. И родные бронзовые мощи выглянули сверху. Кто-то — не сын — подал ей руку, поднял. Тот, про которого она твердо знала, что это Гриша, выглядел как узник концлагеря.

— Скелет один, — давясь безумною улыбкой, шептала Валентина.  — Ты что, совсем не ел?

Он посмотрел на нее взглядом стрекозы: непонятно что выражающим.

Взяли такси, приехали домой. Борщ, утешитель во всех бедах, уже остыл. Поэтому она сразу зажгла газ, стала резать хлеб…

— Я есть не буду.

— Почему?

— Не могу есть после Освенцима.

Валентина не знала, что ответить, только бормотала:

— Одни мощи, мощи, а не сын!

Робко спрашивала:

— Что-то, может быть, можно? Вегетарианское.

— Гитлер был вегетарианцем.

— Гриша, но ты подумай, все люди живут, Гриша, кушают… Вот Сталин любил хинкали, и кто от них отказался?

— Ма, покопайся в том месте, которым думал еще Сократ, и поймешь…

Базиль удивленно дернул хвостом, когда Валентина предложила ему большой кусок мяса. “Не пожалеешь?” — вопросительно просигналил он своими янтарными фарами, а потом с достоинством съел.

Господи, как бы так мне чуть пошутить, чтобы все наладилось?

— Спроси у кота Василия: “Прекратятся ли в истории насилия?”

Гриша вновь посмотрел на нее стрекозиным взглядом и взял бутылку минералки из холодильника. Он скрылся в своей комнате.

А Валентина отправилась кормить ворон. Они, как всегда, ее узнали и возле самых ушей шелестели крыльями. Валентина уже понимала их юмор, когда они пикировали на нее, с хлопком возникали возле лица и вдруг брали в сторону.

Только одна ворона сидела поодаль и в клюве держала пакет из-под майонеза. Похоже на рекламу. На майонезной фабрике работала сводная сестра Валентины. “Объявляю всеобщую мобилизацию!” — решила она и начала со звонка сводной сестре.

И к ней приехали: из Калитвы — кузина, из Подмосковья — эта самая сводная сестра с дочерью, две Лизы и один подлец с гроздевидным носом, который недавно женился на другой и которому Валентина сунула кофе, как цикуту. Он зачем-то вырастил слюносборник — клочок бороды под нижней губой, но все равно оставался седым красавцем, проклятый.