Мечены, мечены

Каторжным клеймом.

Семен Файбисович

Три андеграунда

Мой андеграундно-нонконформистский стаж в силу возрастных причин не слишком велик, но зато мне случилось примерно с середины 70-х до середины 80-х обитать одновременно в трех вполне репрезентативных фракциях (в химическом смысле) исследуемого вещества: женитьба окунула в среду диссидентов-правозащитников (квартира тещи Веры Быковой и отчима жены Игоря Когана на улице Чкалова, где мы жили несколько лет, была одной из “явок”), занятия изобразительным искусством привели в подвал на Малой Грузинской — андеграунд по определению, а дружеское общение затянуло в среду литературоцентричного нонконформизма (журфиксы на квартире Зиновия Зиника, уехавшего в 1975 году, и на кухне Михаила Айзенберга в 1972—1986 годах). Эти три отчасти параллельных, отчасти взаимопроникающих, отчасти диаметральных опыта помогли, прежде всего, продвинуться в поисках самого себя, поэтому представляется логичным поделиться приватными впечатлениями, полученными в рамках именно этого процесса.

Одной из констант правозащитного сознания было убеждение, что “никакой свободы и вообще ничего путного здесь нет и не может быть, пока не соблюдаются Конституция СССР, права человека etc.”. Соответственно, единственно достойной жизненной задачей является борьба с системой, борьба “за это”. Ну а мне иные пламенные бойцы (не только правозащитники-либералы, но и евреи, бившиеся за свободный выезд) порой сильно напоминали тех, с кем они борются. Кураж общения с иностранными “коррами” и бесед с сотрудниками КГБ, романтика слежек, обысков и периодических посадок порой рекрутировали революционеров по призванию, а многие другие, даже не пройдя по “всему циклу”, проникались тем же сознанием принадлежности этакой жертвенно-жреческой касте, что, в свою очередь, порождало своеобразную номенклатурную психологию. В том числе — склонность воспринимать всех не участвующих в гиперборейском деле как представителей различных низших каст. А еще меня отвратило наблюдение, что борьба, будучи основным средством самовыражения, склонна становиться самоцелью, а заявляемые цели в этом случае — лишь поводами для самовыражения. Последовавшая после самораспада системы, с которой они боролись, крутая смена ориентиров у многих диссидентов подтвердила тогдашние подозрения. Разумеется, среди них были и весьма достойные люди, и просто подвижники: имена одних хорошо известны, других — плохо или совсем неизвестны “широкому кругу” — именно в силу скромности, непретенциозности этих людей, но я говорю об особенностях общей атмосферы.

Как-то мой четырехлетний сын, глядя на гэбистов, роющихся в вещах его бабушки и дедушки, сказал, что ему такая работа не нравится — лучше он, когда вырастет, будет машинистом. Так и я, понаблюдав диссидентскую жизнь, решил, что лучше я буду художником.

Но и на Малой Грузинской не покидало ощущение пребывания не в своей тарелке. Как позже выяснилось, более близкие мне по взгляду на окружающий мир художники “грузинку” манкировали и предпочитали “квартирные” выставки или, на худой конец, полуофициальные “однодневки” в ДХ на Кузнецком мосту (в первой половине 80-х я познакомился с некоторыми из них, а с Эриком Булатовым и Олегом Васильевым быстро сблизился и подружился).

Создание секции живописи при Горкоме графиков стало неуклюжей уступкой власти неофициальному искусству после еще более неуклюжих и бездарных попыток запретить его. Началось, как известно, с разгона “бульдозерной выставки” в Беляево весной 75-го, потом, осенью, прошла уже дозволенная в Измайловском парке, затем еще две в павильонах ВДНХ, и, наконец, была устроена постоянная отдушина для выпуска нонконформистского пара в подвалах знаменитого дома на Малой Грузинской (там еще Высоцкий жил). Шумно выходивший оттуда пар был, таким образом, с душком компромисса (потому и не устраивал многих рефлексирующих художников), зато сигнализировал сочувствующей московской интеллигенции о частично отвоеванной свободе: то, что не удалось в области прав человека, отчасти удалось в области прав изобразительного искусства.

Запретными для показа темами оставались “антисоветчина” и “порнография”, а предварительную цензуру на стадии развески проводил начальник Горкома. Одно время им была тетенька загсовского типа по фамилии Чудина — в прошлом знаменитая чемпионка СССР и всего мира по волейболу, кажется, даже капитан советской сборной. Однажды она приказала снять как порнографию мою картину, которая называлась “Созерцание” и изображала (вид сверху) колени автора, стоптанные тапочки, спущенные красные трусы (сей антисоветский выпад остался незамеченным) и грязный желтый кафель пола — то, что обречен созерцать сидящий на унитазе человек. Члены худсовета стали уговаривать ее отменить решение, кивая на только что закончившуюся выставку фотографий Евтушенко, где, среди прочего, былиэкспонированы голые беременные женщины в энергичных ракурсах. “Почему Евтушенко можно, а Файбисовичу нельзя?” — сформулировал претензию один из защитников. “Потому что у Евтушенко есть имя, а у Файбисовича — нет!” — парировала, вернее, классно поставила блок мастеровитая волейболистка.

На “штатных” нонконформистов равнялись многие горкомовцы. Они алкали всенародного, как у тех, признания, и, например, с ревнивым одобрением следили за успехами Глазунова. Как-то в начале подпольной жизни, когда было дозволено немного расширить списочный состав секции, на общем собрании обсуждался вопрос о его приглашении “на членство”. Одни расценивали эту акцию как пробу на истинность глазуновского нонконформизма, другие мотивировали ее желанием повысить авторитет флагмана андеграунда. Многие выступали против. Вполне знаменитый тогда среди московских любителей живописи