провинциях. О читательском круге, бойкотировавшем официальную продукцию. Более явное присутствие “другой” культуры в 70-е годы объясняется, по-моему, печально просто: ослаблением репрессивности режима. За одно то, что люди где-то собираются и что-то читают друг другу, уже не грозило обвинение в контрреволюционном заговоре. Это “где-то” оставалось крайне частным пространством: скажем, уже такой печатный орган, как стенгазета филфака МГУ, для моих стихов был закрыт. Но при этом в коридорах и на черных лестницах того же университетского особняка можно было читать списки чего угодно, это было уже не страшно и привычно. Между прочим, ведь само явление какого-никакого “частного пространства” — не такое давнее достижение. Кажется, только в хрущевское время художникам разрешены были частные мастерские — вместо прежних общих цехов художественного комбината. А в мастерских, в этих подвалах и на чердаках, и происходила жизнь “второй культуры”. Да и частные квартиры — когда они появились у наших граждан? Можно ли представить запрещенное поэтическое чтение в конвоируемой коммуналке?

Так что относительно стабильную, относительно безопасную для ее участников “вторую культуру” создала, по-моему, новая политика КГБ, на шаг отступивша тернака, Мандельштама, Цветаевой — может быть, в несколько другом кругу. Но все-таки, вероятно, Бродский первым открыл торный путь к относительно “большому читателю”, в обход коридоров Госиздата. Появился новый образ жизни поэта, не зависимой от факта опубликованности и членства в Союзе писателей. Какое-то время, я помню, — к концу семидесятых, вероятно, — печататься считалось скорее стыдно. Это значило входить в контекст, из которого исключили не только живых Солженицына и Бродского, но всю классику ХХ века (напомню: на филфаке тогда нельзя было еще защищать диплом не то что по Хармсу, но по Мандельштаму!) А уж поступать в Литинститут — казалось все равно чтовступить в партию. Естественно, я говорю о своем круге.

С образованием этой новой социальной ниши — несколько рискованной и неприбыльной, но уже прямо не самоубийственной — вопрос об официальном признании был не то что снят, но отошел в тень. Любой ценой, с любыми искажениями увидеть свои тексты в печати — это было уже не для нас. Зачем? И так прочтут кому нужно. А ведь из мемуаров об Ахматовой мы видим, что для нее это было еще не так. Эзопов язык, снятые заглавия, посвящения и даты, все другие виды “каторжного клейма”* — на это шли ради читателя. “Плата осквернением”, как назвал это наш известнейший ученый. Монеты требовались порой изумительные! Мою подругу, например, в византийском переводе попросили заменить чем-нибудь слово “Творец”. Она придумала: “Архипиит”. Напечатали. Уже тогда мы говорили между собой: “Когда-нибудь решат, что все эти предисловия — о прогрессивном и реакционном у Пиндара, скажем, — написаны каким- то одним маньяком!”

Да, во второй культуре мы приобрели отстраненный взгляд на происходящее, взгляд откуда-то с Луны на “музей мракобесия”, как мы называли нашу официальную культуру. Платой за эту отстраненность стала разлука с современным широким читателем, до которого самиздат не доходил. Эта невстреча не компенсируется запоздалыми публикациями. В Гераклитову реку второй раз не войдешь.

2

Как автор — не только стихов, но и переводов, и эссе, и даже филологических работ — я целиком принадлежала “второй”, негуттенберговской литературе. Все, что я делала (кроме обзоров зарубежной филологии в специальных изданиях ИНИОН), было непроходным, как тогда говорили.

Но в бытовой жизни этой второй культуры, в богемной жизни “поколения дворников” я участвовала мало. Более близкие мне авторы — Елена Шварц, Виктор Кривулин, Сергей Стратановский — жили в Ленинграде. К московскому литературному “андеграунду” меня не тянуло. Мне было интереснее в другом кругу: в кругу нашего академического авангарда. У него, между прочим, тоже было свое подполье — домашние семинары по поэтике у А. К. Жолковского, по мифологии уЕ. М. Мелетинского, по философии у И. Д. Рожанского. Было и полуподполье — структуралистские конференции в Тарту у Ю. М. Лотмана и в Москве у Вяч. Иванова и Ю. Шрейдера. Мелетинский, помнится, называл этот наш круг “московским Парижем”, кто-то еще — “культурным гетто”. В “нормальном” обществе — т.е. практикующем элементарную законность и, в частности, требующем некоторого образовательного ценза для тех, кто занимает места “деятелей культуры”, это гетто и было бы истеблишментом, причем блестящим. А академикФеликс Кузнецов несомненно был бы в андеграунде.

Кроме этих двух жизней, художественной самиздатской и филологической полуподпольной (кстати, людей, вхожих в обе эти области, кажется, кроме меня, почти и не было: научный авангард тех лет в общем-то сторонился современной ему художественной практики, в отличие от своих предшественников, формалистов), у меня была еще третья: церковь. Там еще не было ни тех, ни других (до середины 70-х, вероятно). Это тоже было своего рода полуподполье и свое общество.

Теперешнее мое положение я нахожу, может быть, еще более изолированным, чем прежде. Хотя это уже совсем не вопрос цензурного и издательского запрета. Я не чувствую своего присутствия в нынешней литературе. Не знаю, появились ли у меня читатели существенно другие, чем во времена самиздата. Критиков, во всяком случае, не появилось. Профессионального обсуждения — тоже. Наверное, это к лучшему. Услышать еще несколько отзывов в духе Н. Славянского было бы ни к чему. А на другие я не очень надеюсь.

Если говорить о некоторой этаблированности, то она относится к зарубежному миру. Там выходят переводы (часто и теперь, как прежде, раньше, чем их русский оригинал), там я участвую в различных симпозиумах, встречах, читаю лекции... Это совсем не уникальная ситуация, скорее типичная. Этаблированность за рубежом — судьба многих других авторов самиздата. Но, насколько я представляю, некоторое своеобразие моего положения в том, что поездки “туда” — для меня не гастроли: “там” (это значит: в Англии, в Германии, в Швеции, во Франции,в Америке) у меня на самом деле есть коллегиальное общение: там, вероятно, у меня больше друзей-собеседников (писателей, ученых, переводчиков), чем здесь. Это печально. Но, может быть, естественно.

Что такое наш нынешний культурный “истеблишмент”, я плохо представляю. Кажется, он пестрый и не совпадает с прежним “андеграундом”. Одна из партий андеграунда — пародийно-абсурдистская — явно занимает теперь командные места, это они теперь наши big boys, при этом мирно уживающиеся и с прежними большими людьми, ис новым поколением авторов. Во всяком случае, это постмодернистское течение определяет публичное лицо современной словесности.

Если что исказило “традиционный код” русской культуры, то это, несомненно, советская культура, официальная художественная политика (начиная с классово-образовательного подбора кадров). Об этом не приходится долго рассуждать. Культура сопротивления, рассыпанная или собранная в маленькие кружки, пыталась противостоять этому национальному позору (помните Нобелевскую речь Бродского, вкоторой он говорит о возрождении культуры “на выжженной земле” как о деле его поколения?). Я думаю, “филологическое возрождение” в самом деле достигло многого в восстановлении разорванных связей с отечественной и мировой культурой. Оно было, напомню, полуподпольным. Его достижения бесспорны и носят не локальный характер, хотя наш новый академический авангард пытается их теперь оспорить: но это нормальная борьба поколений. Я не настолько уверена в такой же успешности нашего художественного возрождения. Существование без дневного света — все-таки слишком тяжелое испытание, если с него начинается творческая жизнь, если замалчивание застигает не уже сложившегося художника, как было с Ахматовой, ее сверстниками и ближайшим младшим поколением. Многие надежды не сбылись. Например, судьба Леонида Губанова, о котором так хорошо сказал Е. Б. Пастернак: “Он не успел узнать, что такое жизнь художника, и погрузился в наркотическую богему; он писал не стихи, а одно и то же бесформенное