привели к Пилату жидове судити, идеже Пилат руце умы пред народом». Но он имеет полное соответствие в памятнике: «приведоша Христа к Пилату, и ту руце свои умы».[Дмитриева Р. П. Приемы редакторской правки книгописца Ефросина. С. 287, 288.] То же самое относится и к словам «идеже мылася Уриина жена» (ср. «видев ю, мыющюся в бани»). Р. П. Дмитриева ссылается на особый вариант разговора Александра Македонского с рахманами, помещенный Ефросином в одном из его сборников. Но исследователь этого памятника Я. С. Лурье не рискнул связать текст о рахманах с деятельностью самого Ефросина (ведь сходный мотив есть и у Низами).[Лурье Я. С. Средневековый роман об Александре Македонском в русской литературе XV в. // Александрия: Роман об Александре Македонском по русской рукописи XV века. М; Л., 1965. С. 165– 166.]

Итак, Р. П. Дмитриевой не удалось доказать, что при переписке произведений древнерусской литературы Ефросин «вольно» обращался с текстами, расширял и изменял их по собственному произволу. А это лишает убедительности ее тезис о сходстве приемов работы Ефросина над Задонщиной с принципами его подхода к другим памятникам. Характер проблематичной обработки Задонщины книжником Кирилло- Белозерского монастыря не имеет ничего общего с теми обычными средствами сокращения текста, которые встречаются в других ефросиновских списках литературных произведений. Другое дело, если видеть в Ефросине автора, который записал устный текст и создал на основе его самостоятельное произведение.

Судьбы Задонщины Краткой редакции напоминают историю другого произведения, сохранившегося в списке Ефросина. Речь идет о Повести о Дракуле. Изучение списков этого памятника приводит к выводу, что все они так или иначе восходят в своей основе к традиции Ефросина.[См.: Повесть о Дракуле / Исследование и подготовка текстов Я. С. Лурье. М.; Л., 1964.] Ефросин мог сам записать это замечательное литературное произведение со слов одного из участников русского посольства в Венгрию.[Единственный признак вторичности ефросиновского списка Повести о Дракуле (пропуск расстояния от Будина до Вышеграда) отсутствует в ряде других списков, восходящих к традиции Кирилло-Белозерского монастыря.] Мог он занести в свой сборник и Повесть, уже составленную ранее Федором Курицыным или кем-либо из его спутников. То, что существовало два (а может быть, и больше) текста Задонщины, написанных Ефросином, не может нас смущать. Писатели XV–XVI вв. охотно переписывали свои произведения. Так, до нас дошли два списка Жития Кассиана Босого, выполненных его составителем Вассианом Кошкой (ГИМ, Синод, собр., № 927 и ГБЛ, Музейное собр., № 1257). Сам Ефросин в своих сборниках неоднократно возвращался к излюбленным им сюжетам, помещая по нескольку раз одни и те же произведения и отрывки из них.[Лурье С. Литературная и культурно-просветительная деятельность… С. 133, 138.]

У нас есть и прямые данные, подтверждающие мысль о Ефросине как о человеке творческом. Я. С. Лурье установил большое своеобразие Александрии, представленной списком Ефросина.[Ефросин составил особый вариант легенды о Соломоне и Китоврасе (Lure J. S. Une legende inconue de Salomon et Kitovras dans un manuscrit du XV-e siecle//RES. 1964. T. 43. P. 7—11).] Так, он вставляет в текст сербской Александрии некоторые эпизоды из хронографической редакции этого памятника, которую, кстати сказать, он также переписывал (разговор Александра с рахманами).[Лурье Я. C. Средневековый роман об Александре Македонском… С. 145–168.]

Интерес Ефросина к Куликовской битве вызывался не только его патриотическими чувствами и литературными вкусами. Его усилили, возможно, и конкретные обстоятельства, связанные с участием белозерских князей в Мамаевом побоище. Как известно, у князя Романа Михайловича Белозерского было два сына: один из них, Федор, погиб в 1380 г. на поле брани вместе со своим сыном Иваном, другой — Василий Сугорский — стал владельцем Нагорной половины Белозерского княжества.[Копаиев А. И. История землевладения Белозерского края XV–XVI вв. С. 39.] Один из сыновей Василия, Афанасий, получив в наследие селение Шелешпань, сделался родоначальником одной из ветвей белозерских княжат — Шелешпанских. Правнуком этого Афанасия (сыном князя Юрия Ивановича) был старец Кирилло- Белозерского монастыря Галасия.[Родословная книга князей и дворян российских. М., 1787. 4. 2. С. 170. Сведение родословных книг о Галасии подтверждается актовым материалом (АСЭИ. М., 1958. Т. 11. № 288. С. 202).] В поземельных актах он упоминается уже в 70—80-е гг. XV в.[АСЭИ. Т. 11. № 327. С. 327.] и особенно часто в 1488–1492 гг.[АСЭИ. Т. 11. № 276, 277, 284, 286, 288.] В 1505 г. мы застаем его в должности келаря.[АСЭИ. Т. 11. № 310.] Если допустить, что предание о Куликовской битве или устная Задонщина дошли до Ефросина через Галасия, потомка одного из участников героической борьбы с полчищами Мамая, то вряд ли эту запись можно отодвигать за пределы 70-х гг. XV в.[Эту мысль высказал в беседе со мною Ю. А. Лимонов.]

Уже в Краткой Задонщине наряду с Дмитрием Донским главным героем выступает Владимир Серпуховской. Серпухов играл существенную роль в междукняжеских отношениях 60-х — начала 80-х гг. XV в. В 1461–1462 гг. Василий II завещал его своему сыну Юрию, брату Ивана III.[ДДГ. № 61.] После смерти Юрия Васильевича (1472 г.) Серпухов снова вошел в состав великокняжеских земель. Наследие князя Юрия в течение нескольких лет являлось предметом спора Ивана III с его удельными братьями. В 1480 г. великий князь даже предполагал отдать «Серпухов с волостьми» своему брату Андрею Меньшому (Вологодскому). [ПСРЛ. Т. 26. С. 274.] Именно в это время документы Владимира Андреевича Серпуховского (духовная и докончальные грамоты) рассматриваются в великокняжеской казне вместе с документами Андрея Меньшого. Это, по мнению Л. В. Черепнина, имело серьезные политические основания.[Черепнин Л. В. Русские феодальные архивы XIV–XV веков. М.; Л., 1948. Ч. 1. С. 187.] Впрочем, проект передачи Серпухова остался неосуществленным, а 5 июля 1481 г. Андрей Вологодский умер. Возможно, роль Владимира Серпуховского подчеркнута в Краткой Задонщине, создававшейся в Кирилло-Белозерском монастыре, в связи с интересом к судьбам Серпухова в это время.

Сравнивая список К-Б с протографом Пространной редакции Задонщины, можно прийти к выводу, что не дошедший до нас протограф Краткой редакции имел небольшие отличия от К-Б (в нем не было вставочной даты битвы, возможно, иначе звучало заглавие и т. д.). Записывая устную Задонщину «именем Софония», Ефросин сохранил, очевидно, в одном месте прямое обращение первого автора («Я же восхвалю», испр. по И1; К-Б «восхваляя»). Подобную же запись в первом лице можно найти и в ефросиновском тексте Повести о Дракуле. Это — след литературной манеры древнерусских книжников (в данном случае лица, записывавшего устные произведения), которые стремились сохранить все стилистические особенности текстов, переписывавшихся в сборники.

Судьбы Повести о Дракуле и Задонщины пересеклись и еще один раз: оба эти произведения находятся в сборнике ГБЛ, собр. Ундольского, № 632. Основное ядро этого сборника составляют произведения, возникшие в конце XV в. (Повести о взятии Царьграда, о Басарге, о Вавилоне граде) или переписанные Ефросином (Повесть об Акире Премудром, Повесть о царе Давиде и Соломоне, Задонщина, Премудрость Соломона, Повесть о Дракуле, Сны Шахаиши). Таким образом, вывод о зависимости списка Ундольского Задонщины (точнее — Пространной редакции) от Кирилло-Белозерского (точнее — Краткой редакции) находит подтверждение и в составе сборника Ундольского, генетически связанного с традицией Ефросина. Что это так, видно и на судьбе Повести о Дракуле, список Ундольского которой непосредственно восходит к ефросиновской традиции.

Окружение древнейшего из списков Задонщины Пространной редакции (И2) составляют памятники клерикальной литературы. Это ведет нас к церковной среде составителя его протографа.

В конце XV в. на основе Задонщины (близкой к К-Б) и Летописной повести о Мамаевом побоище возникает Сказание о Мамаевом побоище.[А. Вайян связывает создание Сказания с появлением в России XVI в. переводных рыцарских романов (Vaillant A. Les recits de Kulikovo… P. 88). Но их появление относится еще к концу XV в. Не могу принять и довода Л. А. Дмитриева о том, что Сказание написано до 1456 г., т. е. до заточения в темницу серпуховского князя {Дмитриев Л. А. К литературной истории… С. 421). Ведь сам же Л. А. Дмитриев пишет, что автор Сказания «преуменьшил роль Владимира серпуховского в событиях 1380 г. Это объясняется публицистической направленностью произведения» (Там же. С. 430). Поэтому в принципе мы можем допустить, что Сказание возникло через несколько десятилетий после присоединения Серпухова к Москве. {См. также: Петров А. Е. Анахронизмы «Сказания о Мамаевом побоище»//Письменная культура: Источниковедческие аспекты истории книги. М., 1998. С. 110–130.}] (Предшествовало ли Сказанию «Слово о Мамаевом побоище», лишенное вставок из Задонщины, или нет, в настоящее время сказать трудно.) Возможно, этот памятник имел какое-то отношение к Вологде или Белоозеру.[Эта мысль высказана была мною еще в 1962 г. Не упоминая об этом, Ю. К. Бегунов также склоняется к признанию автором Сказания