и парусник. По утрам во время тумана, когда мы с мистером Эспаем считаем овец, я слышу лай морских львов.
Мои мысли снова вернулась к Сэму и Мексике. Сейчас он, скорее всего, в лагуне и наблюдает за беременными самками. Ранним утром киты подплывают близко-близко к берегу, словно в свою очередь наблюдают за нами. Можно встать практически в любой точке дюн или взобраться на обзорную вышку и в бинокль увидеть, как в воде шевелятся их широкие лоснящиеся спины. Порой молодые самцы выпрыгивают из воды, стараясь привлечь внимание свободных самок. При этом они фонтанируют, словно гейзеры, и оглашают воздух шумными всплесками. Когда в лагуне сгущаются сумерки, а воды окрашиваются в пурпурные тона, эти знакомые, но немного жутковатые звуки становятся еще громче.
Я просто изнемогала от тоски. Меня занесло в Таллулу, а мой любимый остался за миллион миль от меня. Мы оказались на противоположных концах страны, и меня не оставляло чувство беспомощности. Пока состояние Джо-Нелл не стабилизируется, о том, чтоб вернуться назад, не могло быть и речи. Ведь я люблю своих близких. И, даже будучи физически далеко от дома, я все равно с ними связана сотней невидимых ниточек. Пусть даже главными в своей жизни я считаю последние восемь лет.
Неожиданно из комнаты Минервы донесся какой-то странный скрип, словно кто-то раздирал пополам кусок ткани. Я скинула одеяло и прокралась на цыпочках через холл. Стоя у двери ее спальни, я взялась за стеклянную ручку. Мои пальцы легли в ее прохладные на ощупь углубления. Тут скрип прекратился, и послышался протяжный стон. Такие жутковатые звуки, как правило, слышишь лишь в черно-белых фильмах ужасов. На миг меня словно парализовало: я не могла ни постучать, ни уйти прочь. Поэтому я просто приникла к стене и опустилась на корточки. Какую-то секунду я была готова пойти к Минерве и поплакать вместе с ней, но сидеть и слушать оказалось куда спокойнее. У меня возникло ощущение, что все на свете вот-вот рассыплется на кусочки: стены, фундаменты, штукатурка. Всякая материя в конце концов дряхлеет и распадается — так стало с папой, мамой, Уайаттом Пеннингтоном и его матерью. Обветшал даже наш старый дом на Ривер-стрит. Время изранило всю мою жизнь, и с этим ничего не поделать; бессмысленно даже пытаться остановить его.
Минуту спустя я встала и возвратилась в свою комнату. Забравшись в постель, я не могла отделаться от мыслей о Сэме. Он настойчиво представлялся мне в «Лас Брисас» вместе с Ниной. Хотелось убедить себя, что он тоже по мне скучает, но, скорее всего, он был рад отдохнуть от моего хмурого и тревожного характера. Наконец-то он мог нырять даже при сильном волнении, плавать среди акул и ставить «Мисс Фредди» на песчаные отмели. Ведь в случае чего никто не станет шипеть: «А я тебя предупреждала!» А Нина небось будет только подзуживать: «Давай-давай, она же ни о чем не узнает».
Взойдя на борт «Мисс Фредди» в Сан-Диего, Нина тут же направилась ко мне.
— А ты, надо думать, жена Сэма Эспая, — сказала она и, взяв мою руку, энергично пожала ее. Затем ее взгляд скользнул по моим коротким взлохмаченным волосам.
— Добро пожаловать на борт, — ответила я.
В своих шерстяных шортах и залитой вином футболке с надписью «Бедовая девчонка с Дикого Запада» я показалась себе просто оборванкой. На мне были поломанные темные очки, скрепленные уродливым куском проволоки.
— Для меня большая честь — быть ассистенткой Сэма, — заявила Нина, и я невольно заморгала. Она уже дважды (а я не забывала вести счет) назвала моего мужа Сэмом, вместо того чтобы употребить более официальную форму — «доктор Эспай». В этом мне почудился зловещий знак, как, впрочем, и в ее безупречной улыбке. Нинины зубы казались неправдоподобно ровными, словно изготовленный с виртуозной тщательностью фарфоровый шедевр какого-то протезиста. На ней были белые холщовые тапочки и белые же аккуратно закатанные носки. Ее джинсы были обрезаны чуток коротковато, а на футболке значилось: «Конвенция Менса, 1994».
В первую же неделю на полуострове Нина уговорила Сэма выйти на «Мисс Фредди» в открытый океан. На протяжении многих миль нам не встретилось ни единого кита. Серые самки, как правило, держатся в лагунах, рядом с молодняком и самцами. Мы с Ниной сидели на правом борту, потягивая «Сидралс». Сэм же выключил мотор, открыл холодильник и достал себе банку пива. После пары глотков он принялся болтать обо всех наших знакомых исследователях, работающих в Скэммоне в паре со своими женами или мужьями в течение многих лет. Большинство из них уже перестали приезжать. Загибая пальцы, Сэм перечислял, кто теперь где. Один из них — в заливе Фанди, изучает какой-то вымирающий подвид китов. Другой обосновался на Карибах, причем китов он забросил и замеряет количество планктона в разных слоях воды во время прилива. А еще один умер: в возрасте сорока лет у него случилась церебральная аневризма.
Он так разглагольствовал, что я даже отложила журнал «Пипл» и уставилась на него: эта тема привлекла мое внимание. И Нинино, кстати, тоже. Она благоразумно делала вид, что увлеклась стареньким атласом морских раковин, но при этом ни разу не перевернула страницу, из чего явствовало, что она прислушивается к разговору.
— Просто многие теряют интерес, — бросила я, — да и правительственные гранты.
— Видимо, так, — отозвался Сэм.
— Простите, что прерываю вас, — сказала Нина, опуская книгу, — но мне просто до чертиков любопытно взглянуть на трахающихся китов. Как думаешь, Сэм, мне повезет?
— Если будешь внимательна.
— Еще как буду! — Она откинула назад непослушный локон и улыбнулась. — А ты-то сам такое видел?
— Только из лодки, — рассмеялся он, — ближе не подобраться: они поднимают такое волнение!
— А я бы подобралась. — Нина нагнулась над столом, и ее волосы свесились вперед. — Но вот что меня удивляет: здешние ученые просто свихнулись на китовом потомстве, а вот сами размножаться не спешат. Так странно! Ведь могли бы.
— Могли бы что? — спросил Сэм.
— Обзавестись детьми. Сюда, конечно, малышню привозить нелегко. — Она откинула волосы с лица. Пшеничного цвета пряди зацепились за золотую сережку, и она согнула палец, чтобы высвободить их. — Но, будь у меня малыш, я бы взяла его с собой. Стала бы местной Джейн Гудолл, а мой маленький Граб носился бы по дюнам. А у вас-то дети есть?
— Нет, — ответил Сэм. Он покрутил в руках банку и глянул на меня.
— У меня-то будет штук пять карапузов, — заявила Нина, — и постоянная няня.
Не знаю, о чем в ту минуту подумал Сэм, но я представила, как Нина расхаживает по дюнам, а за ней трусит целый выводок белобрысой мелюзги. Я хотела было сказать, что дети помешают работе, но осеклась. И правда, странно, что я бездетна, в то время как дело всей моей жизни — изучать размножение у китов. Обычно я не думаю о детях: не зная, чего лишен, не особенно тоскуешь. У меня было три выкидыша, причем в последний раз плод умирал во мне постепенно, словно залитый дождями росток люцерны. На эхограмме был виден эмбрион с остановившимся сердцем; плацента же усиленно выделяла гормоны. Потом у меня началось кровотечение, а груди набухли, став сизыми, как перезрелые баклажаны. Беременность была и исчезла. Мой доктор назвал это «спонтанным абортусом» — в Таллуле никто бы не понял этого термина. Там бы лишь заметили созвучие со словом «аборт» и заклеймили меня как детоубийцу. И в каком-то смысле они были бы правы: ведь мое тело отказывалось давать жизнь новым существам, предпочитая убивать их.
После каждой детородной неудачи я приезжала в больницу и врач выскребал мое лоно. Я напоминала самой себе тыкву под Хэллоуин, в которой моя мама копается ложкой, выгребая семечки, пленки и жилки. В детстве это казалось милой детской забавой, но теперь стала закрадываться мысль: а вдруг это было
На следующий день, вечером, мы сидели в пустынном дворике ресторана «Маларримо» и пили текилу. Звезд не было, и дул сильный ветер, обрывавший листву с миндального дерева. Я прижалась к Сэму и нежилась в его объятиях, радуясь, что Нина все это видит. Она же перемывала косточки одной особе, которую мы встретили пару дней назад в лагуне Скэммон. Эта рослая брюнетка по имени Келли Как-ее-там бросила мужа и детей ради работы в «Биологических путешествиях», компании, делавшей деньги на экотуризме, который процветал в здешних краях.
