мошну», чтобы получить возможность летать на собственных крыльях. И из чувства глубокой неблагодарности он должен был все рассказать г-же Вердюрен. Но как она-то могла даться в обман? (Ведь барон, решивший все отрицать, даже самого себя убедил, что наклонность, в которой его упрекают, вымышленна.) Уж не друзья ли г-жи Вердюрен, неравнодушные к Чарли, подготовили почву? В течение следующих дней де Шарлю написал ужасные письма некоторым ни в чем не повинным «верным» – те решили, что он сошел с ума; затем он отправился к г-же Вердюрен, но его длинный трогательный рассказ не произвел на нее желаемого впечатления. Г-жа Вердюрен твердила барону: «Не обращайте больше на него внимания, не носитесь с ним, это же дитя». После примирения барон облегченно вздохнул. Но, чтобы Чарли понял, что г-жа Вердюрен ему не поверила, барон потребовал, чтобы она больше не принимала у себя Чарли; г-жа Вердюрен ответила отказом, за этим последовал град возмущенных, саркастических писем от де Шарлю. Переходя от одного предположения к другому, де Шарлю так и не добился истины, то есть он так и не узнал, что удар был нанесен ему отнюдь не Морелем. Он мог бы это узнать, попросив у Мореля уделить ему несколько минут внимания. Но он считал, что это роняет его достоинство, наносит ущерб его любви. Он был оскорблен, он ждал объяснений. Его почти неотступно преследовала связанная с идеей свидания, в результате которого недоразумение могло бы выясниться, другая мысль, каковая по некоторым причинам не дает возможности содействовать этому свиданию. Кто унизился и показал свою слабость в двадцати случаях, докажет, что он горд, в случае двадцать первом, как раз в том единственном случае, когда для него было бы выгодней не упрямиться в своей заносчивости и за неимением улик рассеять заблуждение, укореняющееся в его противнике. В свете слух об инциденте распространился, когда барона только еще выставляли за дверь у Вердюренов, когда он пытался нанести юному музыканту ответный удар. Поэтому люди уже не удивлялись, что де Шарлю перестал бывать у Вердюренов, и тому, что, когда он где-нибудь случайно встречался с «верным», которого он заподозрил и оскорбил, «верный», затаив злобу против барона, с ним не здоровался, – не удивлялись, так как полагали, что весь кланчик перестал здороваться с бароном.

В то время как де Шарлю, сраженный тем, что сказал Морель, и видом Покровительницы, принял позу нимфы, охваченной паническим ужасом, г-н и г-жа Вердюрен в знак разрыва дипломатических отношений удалились в первую залу, оставив де Шарлю одного, а Морель на эстраде закутывал свою скрипку. «Ты мне потом расскажешь, как у вас произошел разговор», – сгорая от любопытства, сказала мужу г-жа Вердюрен. «Не знаю, что вы ему сказали, но только у него был крайне взволнованный вид, – вмешался Ский, – на глазах у него были слезы». Г-жа Вердюрен сделала вид, что не поняла. «По-моему, он отнесся к моим словам совершенно безразлично», – сказала она таким тоном, который, однако, никого не обманывает, – просто чтобы заставить скульптора повторить, что Чарли плакал, а между тем слезами Чарли Покровительница гордилась и не могла допустить, чтобы до кого-нибудь из «верных» это как-нибудь случайно не дошло. «Да нет, что вы, я видел крупные слезы, блестевшие у него в глазах», – прошептал скульптор, улыбаясь улыбкой доверительной неблагожелательности и косясь на эстраду, чтобы убедиться, там ли еще Морель и не может ли он подслушать разговор. Но его слышала женщина, присутствие которой, как только оно было обнаружено, вернуло Морелю утраченную надежду. Это была королева Неаполитанская: она забыла здесь веер и нашла, что будет учтивее, если не поедет на другой вечер, куда она была приглашена, и вернется за веером. Вошла она бесшумно, как бы в смущении, собираясь извиниться и немного посидеть, раз тут больше никого уже не было. Но в разгар инцидента никто не слышал, как она вошла, и она все сразу поняла, и это ее привело в негодование. «Ский говорит, что видел у него на глазах слезы, ты заметил? Я не видела слез. Ах да, вспомнила, – боясь, что ее отрицание примут за чистую монету, поправилась г-жа Вердюрен. – А вот Шарлю чувствует себя плохо, ему нужно сесть, он едва держится на ногах, он сейчас шлепнется», – издевалась она над бароном. Тут к ней подбежал Морель. «Эта дама – не королева Неаполитанская? – спросил он (хотя прекрасно знал, что это она), показывая на государыню, направлявшуюся к де Шарлю. – Увы! После того, что произошло, я не могу попросить барона представить меня ей». – «Подождите, я это устрою», – сказала г-жа Вердюрен и в сопровождении нескольких «верных», за исключением меня и Бришо, спешивших взять свои вещи и уйти, двинулась по направлению к королеве, разговаривавшей с де Шарлю. Тот был убежден, что исполнению его заветного желания – представить Мореля королеве Неаполитанской – может помешать разве что скоропостижная кончина государыни. Но мы представляем себе будущее как отражение настоящего в пустом пространстве, тогда как оно есть результат, часто очень скорый, обстоятельств, большинство которых ускользает от нашего внимания. Через час де Шарлю отдал бы все за то, чтобы Морель не был представлен королеве. Г- жа Вердюрен сделала королеве реверанс. Видя, что та как будто не узнает ее, она проговорила: «Я – госпожа Вердюрен. Ваше величество, вы не узнали меня?» – «Прекрасно», – сказала королева, продолжая в высшей степени естественным тоном разговаривать с де Шарлю и с такой искусно изображаемой рассеянностью, что г-жа Вердюрен усомнилась, к ней ли обращено это «прекрасно», произнесенное очаровательным в своей рассеянности тоном и вызвавшее у де Шарлю, несмотря на его горе – горе влюбленного, улыбку признательности, улыбку человека, опытного в искусстве дерзости и смакующего его. Морель, издали увидев, что готовится представление, подошел поближе. Королева протянула де Шарлю руку. Она была сердита и на него, но только за то, что он давал недостаточно резкий отпор подлым клеветникам. Ей было стыдно за него: какие-то Вердюрены смеют так с ним разговаривать! Единственным источником простодушной симпатии, которую она выказала им несколько часов назад, и вызывающей надменности, с какой она держалась сейчас, было ее сердце. Королева была женщина на редкость добрая, но выражала она доброту прежде всего в форме нерушимой привязанности к людям, которых она любила, к своим, ко всем принцам ее рода, в частности – к де Шарлю, наконец, ко всем разночинцам и людям самого низкого звания, уважавшим тех, кого она любила, относившимся к ним хорошо. Именно как женщина, наделенная этими положительными качествами, изъявляла она симпатию г-же Вердюрен. Конечно, это было узкое, устаревавшее понятие доброты, немного в духе тори. Но это не значило, что ее доброта была неискренней и холодной. Люди старшего поколения не любили сообщества, в деятельности которого они принимали большое участие только потому, что это сообщество не переходило за черту города, а нынешние люди не любят свою отчизну, так же как те, что на всей земле будут потом любить только Соединенные Штаты. Передо мной был пример моей матери: маркиза де Говожо и герцогиня Германтская никакими силами не могли уговорить ее принять участие в каком-нибудь богоугодном деле, помочь какой-нибудь мастерской, открывающейся с филантропическими целями, быть продавщицей или патронессой. Я далек от мысли, что она была права, уклоняясь от общественной деятельности, так как сердце подсказывало ей хранить запасы любви и великодушия для своей семьи, для слуг, для несчастных, которые случайно попадались ей на дороге, и в то же время я отлично знаю, что эти запасы, как и запасы моей бабушки, были неистощимы и намного превосходили все, что могли и делали герцогиня Германтская или Говожо. Королева Неаполитанская – это был совершенно особый случай, однако нужно заметить, что симпатичные существа, как она их себе рисовала, были отнюдь не похожи на симпатичные существа из романов Достоевского378, которые Альбертина взяла из моей библиотеки и присвоила, то есть на подхалимствующих приживалов, воров, пьяниц, пошляков, нахалов, скандалистов, а то и, в случае чего, убийц. Да и потом, крайности сходятся: обиженный родственник, за которого королева намеревалась вступиться, был де Шарлю, то есть, несмотря на свое происхождение и все родственные связи с королевой, человек, страдавший множеством пороков. «Вам нездоровится, мой дорогой, – сказала она барону. – Обопритесь на мое плечо. Можете быть уверены, что оно вас не подведет. Для этого оно достаточно крепко. – И, гордым взглядом посмотрев вокруг себя (Мне рассказывал Ский, что прямо напротив нее находились в эту минуту г-жа Вердюрен и Морель), добавила: – Знаете, как-то раз в Гаэте моя рука дала почувствовать свою силу всякому сброду. Сейчас она вам послужит опорой». С этими словами, ведя под руку барона и не дав ему представить ей Мореля, прославленная сестра императрицы Елизаветы вышла из помещения.

Зная ужасный характер де Шарлю, зная, как он умеет преследовать всех, вплоть до своих родственников, можно было предполагать, что после этого вечера он даст волю своему гневу и отомстит Вердюренам. Но вышло не так, и объяснялось это главным образом тем, что, несколько дней спустя простудившись, он заболел инфекционной пневмонией, эпидемия которой как раз в то время свирепствовала; врачи, да он и сам, долгое время считали, что он не выживет, затем несколько месяцев он провисел между жизнью и смертью. Было ли то всего-навсего осложнение или же особое проявление невроза, о котором он последнее время забывал даже в порыве ярости? Слишком уж просто было бы