Он остановился на дороге в Опрокинутую. Он должен прекратить эти безобразия. Дорогу давно не ремонтировали. В замерзшей грязи он увидел собачьи следы. Он нашел палку и взял ее с собой, готовясь отбиваться от рычащей твари. Или угрожать любителю узлов. Появилась брошенная деревня. Из-за крутого склона казалось, что дома стоят друг на друге. На самом деле от домов остались только остовы: обшивки и стен на них не было. Голубой фасад, торчащие ребра балок, поддерживающих воздух. Гниющие доски в воде.

Из трубы хижины, стоящей ближе всего к берегу, шел дым. Куойл оглянулся в поисках собаки и заметил вытащенную на берег лодку, покрытую мешковиной. Она была привалена камнями. Сети и поплавки, ведро и дорожка, ведущая от дома к строению, которое служило туалетом. Чешуя трески, подставки для кальмаров. Три овцы в загоне не больше носового платка. Поленница с дровами, красная морская звезда из полиэтиленового мешка, вымытого на берег волной.

Когда Куойл подошел ближе, овцы метнулись от него, звеня колокольчиками. Собаки не было видно. Он постучал. Ему не ответили. Но он знал, что старый кузен был дома.

Он позвал его: «Мистер Куойл, мистер Куойл», и ему показалось, что он зовет самого себя. Ему по- прежнему не отвечали.

Он толкнул дверь и вошел. Куча поленьев и мусора, сильная вонь. Зарычала собака. Он увидел ее в углу, возле печки: белая собака с матовыми глазами. Лежавшая в другом углу куча тряпья зашевелилась, и из нее показался человек.

Даже при тусклом освещении, несмотря на древний возраст этого человека, Куойл узнал в нем знакомые черты. Непослушные тетушкины волосы, безгубый рот отца, фамильные глубоко посаженные глаза, жесткие брови, посадка головы брата. И его, Куойла, чудовищный подбородок, теперь кажущийся каким-то маленьким, напоминающий костяной клиф, покрытый белым мхом.

В этом домишке, в нищете и вековой дряхлости Куойл увидел тень своего прародителя. Этот человек был безумен. Ясность ума давно покинула его, и вся его жизнь переместилась из огромного мира в маленькое пространство его головы. Он сошел с ума от одиночества, или отсутствия любви, или из-за какого-то генетического дефекта. Или от ощущения, что его предали, неизбежного спутника всех затворников. Под его ногами лежали мотки лесы, спутанные клубки, спрессованные до камней, древесная труха, песок, морская сырость, грязь, трава и водоросли, клочья шерсти, обглоданные бараньи ребра, хвоя, рыбья чешуя и кости, плавательные пузыри, потроха тюленей, хрящи кальмаров, битое стекло, рваная одежда, собачья шерсть, обломки ногтей, кожа и кровь.

Куойл вытащил из кармана завязанные узлами веревки и бросил их на пол. Странный человек метнулся вперед, схватил их негнущимися пальцами и бросил в печь.

— Все, теперь узлы не развязать! Их взял огонь.

Куойл не мог на него кричать, даже за колдовские узлы на пороге комнаты его детей и за белую собаку, которая так напугала Банни. Он только сказал: «Вам не нужно этого делать». Что это означало, он и сам не знал. Потом он ушел.

На обратном пути по разбитой дороге он думал о старом Куойле и его убогом волшебстве, держащемся на останках животных и веревках. У него не было сомнений в том, что старик жил, подчиняясь лунному циклу, оставляя магические знаки на деревьях, видя кровавые дожди и черный снег и веря в то, что гуси улетают на зиму на болота Манитобы, где вмерзают в лед до наступления весны. Его последней жалкой попыткой защититься от вторжения воображаемых врагов стали узлы на кусочках веревки.

Куойл ввалился в мастерскую. Элвин Ярк в полумраке работал над изогнутым куском древесины с помощью криволинейного струга.

— Похоже, хорошее дерево, — бубнил он. — Вот иду я по лесу, гляжу — стоит хорошая ель. И говорю себе, вот этот ствол сгодится для Куойла. Видишь, как она славно расширяется книзу? Получится хорошая, узкая лодка. Ну, не слишком узкая, а хорошая. Я тут делал лодку для Ноя Дея, лет десять назад. Ствол смотрелся хорошо в дереве, но для лодки был слишком прямым, слишком ровным. Не было у него хорошего расширения. Нос получился слишком отвесный. Вот Ной мне и говорит: «Если бы у меня была другая лодка, я бы эту продал».

Куойл кивнул и прикрыл рукой подбородок. «Мужчина с похмелья слушает о сложностях кораблестроения».

— Вот почему все лодки разные. Понимаешь, каждое дерево растет по-своему, поэтому у каждой лодки свой наклон носа и свой наклон кормы. У каждой лодки свое назначение. Все они разные, как мужчины и женщины, кто-то хороший, а кто-то не очень. — Скорее всего, он слышал это на проповеди и теперь повторяет как собственную мысль. Он начал петь низким сиплым голосом: «Ах ты, гусь, „Гусь-нырок”, не пойму, какой от тебя прок?»

Куойл стоял посреди торчавших, как кости, кусков древесины, по самые щиколотки в опилках. Было холодно. У Элвина Ярка на руках были варежки, а бегунок на его молнии отражал свет. Он прислонился к стене, где стояли самые большие куски дерева.

— Эти срезал на прошлой неделе. Сейчас их нет смысла резать все сразу, — объяснил Ярк Куойлу. — Я сначала делаю три основные — брештук, мидель-бимс и гак. У меня есть лекала, их мне дал еще отец. Он с их помощью отмерял и резал всю древесину, но большинство разметок уже поистерлись. Некоторые были без подписей, так что я даже не знаю, зачем они были нужны. Вот, значит, я делаю три самые главные части и кормовой подзор. Оттуда я уже смотрю, что делать дальше.

Куойлу было поручено поднимать, держать и переносить. Его головная боль усилилась. Ему казалось, что он чувствует ее размер и цвет: она была в форме гигантской буквы «Y», которая начиналась в мозгу и заканчивалась в глазных яблоках. Она была красно-черная, как мясо на гриле.

Элвин Ярк вырезал и обрабатывал косые стыки до тех пор, пока они не сцеплялись друг с другом, как крепкое рукопожатие. Готовые детали лежали, ожидая сборки. Потом они соединяли нос с килевыми стыками. Когда Куойл наклонился, ему показалось, что у него от боли лопнут глаза.

— Так, теперь подними старнпост.

Дальше они крепили сухостой на внутренние стыки.

— Теперь давай собирать, — сказал Ярк, загоняя десятисантиметровые нагели и затягивая винты. Он снова запел: «Какой от тебя прок, „Гусь-нырок”?» — Вот он, твой хребет. Вот хребет твоей лодки. Считай, она уже в сборе. Вот посмотришь на нее, если ты, конечно, разбираешься в лодках, то сразу поймешь, что к чему. Но никто тебе не скажет, как она поведет себя на воде, на волне, на зяби. Все узнаешь, когда спустишь ее и испробуешь. Был, правда, у нас старый дядюшка Лес, Лес Баджел. Земля ему пухом. Ему сейчас было бы сто тридцать лег. Он был первым мастером-лодочником на этом берегу еще до того, как я увидел свой первый молоток. Он делал замечательные ялики и плоскодонки. Они резали воду, как теплое масло. Последняя лодка у него была самая лучшая. Правда, пил он, дядюшка Лес. Да не стаканами, а литрами. Но дожил до седин. Странное это дело, как жизнь-то складывается.

При упоминании об алкоголе голова Куойла запульсировала.

— Жена умерла, дети уехали в Австралию. У него в голове были одни похороны, гробы да жемчужные ворота. В конце концов он решил сделать себе гроб. Пошел в свою мастерскую, набрав полчайника самогона, и застучал молотком. Пилил, стучал целую ночь. Потом переполз в дом и уснул на полу на кухне. Мой отец пошел в мастерскую, потому что ему очень хотелось посмотреть на этот гроб. Он его увидел: гроб с носом и килем, славно выпиленный, с просмоленными швами, сто восемьдесят сантиметров в длину и замечательно выкрашенный.

Куойл слабо засмеялся.

Ярк притянул винтом к внутренней поверхности носа кусок ели, который он почему-то назвал «передником».

— Он делает нос жестче, да и обшивку поддерживает. Ох, доживу ли я до того, чтобы ее закончить. — Он согнулся, что-то измерил и забил гвоздь в самый конец киля. Потом зацепил за него петлю от меловой нити, которую потом протянул до другого конца и зацепил ее там. Потом защипнул нить, натянул ее и отпустил, отметив ось тонкой голубой линией.

— Я думаю, мы уже можем выпить по чашке чаю, — промурлыкал он. Вытер нос тыльной стороной