Кое на кого эта пылкая речь действовала. Люди подходили, покупали билеты на Любек; некоторые с сомнением спрашивали: не подделка ли? Уж очень подозрительным был сам продавец. Но тот, озорно блеснув быстро бегающими глазами, предлагал сомневающемуся пройти до ближайшего полицейского участка, проверить подлинность предлагаемых билетов.
…Так Витольд попал в Любек, небольшой городок на Балтийском побережье, некогда бывший «вольным городом» и сохранивший с тех пор слегка сентиментальный купеческий облик, на который «третья империя» наложила свой отпечаток; она наполнила город казармами, железобетонными скульптурами полководцев и военными заводами.
Поехав в Любек добровольно, Белевич опять-таки выиграл. В полицейском комиссариате он обменял свой билет на «пассиршейн» — нечто среднее между пропуском и видом на жительство. Это дало ему право поступить на работу. Нашлась и работа — счетоводом у одного из мелких торговцев. Витольд в сотый раз хвалил себя за великое умение жить. Вокруг были безработные переселенцы — врачи, артисты, художники… Они нуждались, жили случайными заработками, а он — Белевич — был солидно пристроен! Получал деньги, сравнительно прилично питался, поддерживал в порядке свою одежду и даже мог изредка позволить себе провести ночь в одном из тех увеселительных заведений в центре города, где дочери его соотечественников продавали свое тело за одну или несколько шуршащих бумажек с изображением черного орла.
Но жизнь, которую вел Белевич, нельзя было назвать жизнью в полном смысле этого слова. Ничего не осталось за спиной — ничего не видно в будущем! Существование исчислялось одним днем. Начало. Конец. Глубокий, как яма, сон. И завтра — новый день, новые заботы… Медленно ползущая шестерня с тремя зубьями: есть, спать, работать… есть, спать, работать…
Читать Витольд не любил никогда. Книги заставляют думать, а думать не хотелось. Лишь одна книга запомнилась Витольду. Это была «Сага о Форсайтах». И теперь в Любеке он часто вспоминал ее.
Неужели прав неизвестный китайский художник, нарисовавший форсайтовскую белую обезьяну,[18] и жизнь — это лишь выжатый апельсин? Но тогда зачем жить?
А главное, кем выжат апельсин? Несмотря на все старания, Витольд не попробовал ни одной капли! Напиток, которым в последние годы угощала жизнь, лишь внешне походил на апельсиновый сок. Это был дрянной немецкий «эрзац».
Вот почему весть о разгроме гитлеровской машины Витольд встретил с тайным удовлетворением. Он уже дерзал (правда, про себя) называть нацистов «врагами». «Моя совесть чиста, я не сотрудничал с врагом, и теперь, когда все кончилось, можно смело возвращаться домой… Домой! Домо-ой!..»
Но в Любек пришли англичане. Подтянутые, сухие, как шпала, бритые… Они принесли с собой новое слово: Витольд из беженца превратился в «дисплейсед персон» — перемещенное лицо.
Лагерь для перемещенных лиц находился за городом, в большой мрачной казарме, куда нужно было долго ехать трамваем. Можно было не переселяться в этот лагерь, но — работы не стало, деньги с черным орлом ценились не дороже клозетной бумаги. А в лагере кормили, давали талоны на одежду и — самое главное — обещали устроить будущее.
Лелея светлые надежды на это будущее, Витольд переехал на новое место. Новичка отвели в комнату, в которой четыре койки из пяти уже были заняты. Когда к вечеру после шатания по городу вернулись владельцы занятых коек, Витольд в одном из них с удивлением узнал Бруно Струпса.
«Продавец индульгенций» успел сменить грубый рыбацкий свитер на широкую американскую спортивную куртку цвета кофе с молоком; бычью шею обнимал яркий шерстяной шарф; нижнюю половину мощной фигуры облегали серые модные брюки, тщательно выутюженные, ниспадающие легкими складками на глянцевые кончики коричневых ботинок, и такие узкие, что под ними легко угадывались очертания крепких икр. Патлатую голову украшала замшевая пилотка. Бруно был чисто выбрит и, судя по настроению, процветал.
При первом же удобном случае Витольд осмелился напомнить Струпсу о некоей исторической встрече, результатом которой явилась вот эта вторая встреча. Бруно, выслушав, расхохотался.
— Ну и как? Не жалеешь, надеюсь? То-то… Погоди, все будет ясно, как в графине! Апулей одного из своих героев превратил в бессловесного осла, а я поступлю наоборот… Поверь мне, ты будешь героем!
Замечательной чертой Бруно было умение приспосабливаться к любой обстановке. Англичане ввели в лагере «самоуправление» — Бруно стал командором «группы Ост». В нее входили беженцы-прибалты. Постепенно Струпс, по его собственному выражению, «приник к роднику большой политики». Как-то, после очередной вылазки в город, Бруно, пришедший навеселе, принес с собой том Достоевского. Это было «Преступление и наказание» в немецком переводе. Бруно, который вообще любил порисоваться перед товарищами эрудицией, решил щегольнуть и на сей раз. Он вспрыгнул на койку и обратился к слушателям, дремлющим в разных углах комнаты:
— Ясно, как в графине, что так называемая русская культура — дым!.. Это — выдумка, миф, облачко, сотканное из чужих частиц!.. Но есть один гигантский русский — вот он! — Бруно потряс книгой и продолжал: — Я люблю Достоевского за то, что он создал Раскольникова! Послушайте, что говорит великий устами своего героя!
Тут он раскрыл книжку и начал читать по-актерски выразительно. — «По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия, вследствие каких-нибудь комбинаций, никоим образом не могли бы стать известными людям иначе, как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших этому открытию или ставших на пути, как препятствие, то Ньютон имел бы право и даже был бы обязан… устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству!» Жаль, — закрывая книгу, закончил Бруно, — что Достоевский не мог до конца преодолеть свою нерешительную, двойственную русскую натуру: Раскольников, начатый, как один из тех пророков, что, не задумываясь, льют кровь водопадами, под конец распускает слюни над Евангелием.
Слушатели не вполне уяснили смысл этой пылкой тирады. По крайней мере большеголовый Щипсна. Он спросил из своего угла, приподнявшись на койке и хлопая подслеповатыми глазками:
— Тебе нравятся водопады крови?
Бруно в ответ, серьезно:
— Сами по себе мне они не нужны… Но у меня есть великая цель, ради которой я, не задумываясь, убью человека, а если надо будет, то двух, трех или даже больше!
— Что же это за цель? — скорей машинально, чем из любопытства, продолжал спрашивать Щипсна. Он уже трусил. Непривычно расходившийся командор его пугал.
— Эта цель — освобождение Латвии! — Струпс уперся вызывающим взглядом в задымленный темный угол, где, поджав под себя ноги в грязных ботинках, лежал еле заметный Щипсна.
— От кого же? — пропищал Щипсна.
— От русских!
Эта словесная перепалка не понравилась Витольду. С непривычки у него заболела голова. Ясно, что Бруно энергичен, начитан, образован, хотя неизвестно, где он учился. Но какая практическая польза от всего этого?
— Пора спать, — сказал Белевич примирительно. — Прекратите болтовню… Бруно — смелый парень, однако нельзя забывать, что мы — малый народ!
— Чушь! — вскипел Струпс. — Малых народов нет! Есть пигмеи-вожди, не умеющие поднять свой народ на большие дела… Чем был Рим вначале? Худым, заштатным городишком. Этот так называемый вечный город весь без остатка умещался на одном из склонов Капитолийского холма, где теперь волчица кормит Ромула и Рема…[19] Я не случайно вспомнил о Риме. Это наш великий предок! Наш — и ничей больше! В языке макаронников, оскверняющих своим присутствием нынешний Рим, меньше латинских слов, чем у нас, живущих от великого города за тысячи километров… Латинское «вир» — муж равно нашему «вире». Из глубины веков римские мужи протягивают руку мужам нашей страны… Будем же достойны своей исторической задачи!.. Это кто еще чихает некстати? — вдруг свирепо крикнул Бруно, круто повернувшись и свирепо взглянув в другой угол, где до сих пор царило молчание. Там заскрипела койка и послышался легкий смешок.
— Это я наложил резолюцию на твою болтовню, — насмешливо ответил из угла длинный Ояр, прозванный товарищами «Жердью». — Не забудь, что в Латвии сейчас всеми делами заворачивают латыши… Правда, не те, что тебе нравятся, но, тем не менее, самые чистокровные латыши… А русские? Я о них ничего не могу сказать, но думаю, что при них не повторится того, что было при старых хозяевах.
