потерявшему сразу же все свое уважение к “Александру IV”. Беда в том, что в обоих случаях начальство было представлено интеллигенцией, только в первом случае она была военной. Вот другой пример, рассказанный белым генералом Б.А. Штейфоном. Однажды он стал свидетелем, как крестьяне везли двух связанных, как они выразились, “фулиганов”. Один из мужиков, обращаясь к “фулиганам”, многозначительно произнес: “Деникин, он вашему брату потачки не даст”. И далее Штейфон с горечью пишет, что со временем глубокая вера крестьян в способность Деникина (а он в их сознании ассоциировался с властью, являясь ее воплощением) стала колебаться. “«Деникина» не видели и не чувствовали”^[38]. Военные интеллигенты и не могли быть настоящими вождями, поскольку либеральная идея отрицает диктатуру и, как следствие, сильную личность во власти. Деникин в эмиграции тесно общался с С.П. Мельгуновым, который, по словам исследователя его биографии Ю.Н. Емельянова, был “убежденным социалистом”^[39], а также с другим либеральным деятелем Н.И. Астровым. В одном из писем к последнему генерал прямо говорил: “Взыскую либерализма и болею над его немощами…”^[40]. Следует отметить, что интеллигенты не только не стремились к власти, но и органически не способны править. Достаточно вспомнить печальный опыт Временного правительства.

Немаловажный фактор поражения контрреволюции кроется в неспособности белых военных интеллигентов разъяснить в доступной для масс форме основные положения Белой идеи. Почему? Они не знали и не понимали народного языка и, как следствие, категории мышления и систему ценностей крестьян. Еще одна причина неудачи Белого движения связана с присущей русской (а позже, отчасти, и советской) интеллигенции традиции противостояния с властью, т.е. не позитивные, а негативные признаки^[41]. Да, во все времена российской истории интеллигенты умели критиковать существующую власть, но были неспособны выдвигать конструктивные идеи, понятные большинству населения. Белая военная интеллигенция тоже выступила сначала против, а уж потом, в пекле сражений и беспощадной борьбы, вынуждена была объяснять, за что она борется. В данном случае интересны не столько основные положения официальной идеологии белых правительств, сколько идеи, за которые сражались офицеры-фронтовики. В ограниченных рамках статьи невозможно рассмотреть все белогвардейские мемуары, на страницах которых содержатся рассуждения о целях Белой борьбы. Возьмем одни из самых интересных и ярких воспоминаний о Гражданской войне: книгу генерала А.В. Туркула “Дроздовцы в огне”. В годы Первой мировой Туркул был трижды ранен и награжден орденом святого Георгия IV степени, Георгиевским оружием. Он осмысливает борьбу в религиозном аспекте^[42]. Думается, в данном случае перед нами одно из указанных свойств интеллигенции: быть в оппозиции существующему режиму. Раз большевики богоборцы, то белые, следовательно, религиозны. И тогда для Туркула Россия – святыня, за которую в огне Гражданской войны с силами тьмы сражается русская молодежь. Здесь вполне уместно вспомнить предреволюционную интеллигенцию, обожествлявшую, по словам Н.А. Бердяева, народ и демонизировавшую абсолютизм^[43]. У Туркула же демонизируется – надо заметить, справедливо и обоснованно – большевизм. Однако, читая мемуары знаменитого дроздовского генерала трудно отделаться от впечатления, что его религиозность не более чем антитеза большевистскому богоборчеству. И это касается не только Туркула. Возвратившийся в 1920 г. с перекопских позиций Русской Армии епископ Вениамин сделал неутешительный для белых вывод: “Наша армия героична, но она некрещеная!”^[44]. Владыка имел в виду именно религиозный индифферентизм врангелевцев.

Отвлеченный характер идеалов Белой борьбы приводил к тому, что нередко офицеры и представители других категорий населения говорили просто на разных языках. Так, в воспоминаниях марковского артиллериста В.Е. Павлова описан диалог между белогвардейским офицером и инженерами: “Но офицер не скрыл того тупика, в который он попал в разговоре с инженерами.

– За что борется Добрармия?

– За Единую, Великую, Неделимую.

– Это общая фраза, ничего не говорящая, – возражали ему – и большевики борются за это же. Но они в тоже время разрешают так или иначе вопросы политические, социальные, экономические, чтобы улучшить жизнь народа. Так вот, как разрешает эти вопросы Добрармия?”^[45]. Сам Павлов следующим образом формулировал принципы Белой идеи: “Белая идея, в которую они (белые – авт.) верили и за которую боролись, наталкивала их на необходимость всестороннего ее понимания. Белая идея требовала умения и знания, как применять ее ко всем областям жизни и ко всем слоям населения. Она побуждала: 1. знать, за что бороться, 2. как бороться и 3. против кого бороться, то есть знать сущность большевизма”^[46]. Даже спустя годы Павлов так и не сумел ясно выразить свое представление о Белой идее. Парадокс в том, что, следуя логике Павлова, добровольцы должны были задуматься и понять, за что они борются только после общения с местным населением. Начиная войну и еще не соприкоснувшись с рядовыми жителями деревень и городов, белые не ставили перед собой задачи четко сформулировать цели борьбы и идею, за которую шли умирать. Но главная проблема здесь в том, что ни генералы, ни офицеры-фронтовики не размышляли над важнейшим вопросом: были ли идеи, за которые они сражались и которую формулировали уже в ходе боевых действий, приемлемы для всей массы населения России. Скорее наоборот, подавляющее большинство белогвардейцев было твердо уверено во всенародной поддержке Белого движения. Так, Деникин в своем приказе о подчинении Колчаку писал обо всем русском народе с замиранием сердца и верой, надеждой и любовью следящим за успехами белогвардейских армий^[47]. В данном случае перед нами известная претенциозность интеллигенции, выраженная в ее самоощущении о некоей особой миссии, уготованной ей Историей^[48]. Деникин, рассуждая о сущности и содержании Белой идеи, полагал, что она стала реакцией против небывалого угнетения “духа свободы, самодеятельности народа, против физического истребления целых классов”^[49]. Первая часть приведенного утверждения довольно спорна, ибо ленинский декрет, даровавший крестьянам права на землю, и отражал, как раз, самодеятельность народа. Декрет стимулировал развитие в нем раскрепощения духа свободы, в частности, по отношению к помещичьей собственности, разрушая в крестьянском сознании прежнее к ней отношение. Хотя, скорее, ленинский декрет пробудил в глубинах народной души не дух свободы, а низменный инстинкты, что нашло выражение в печально известной деятельности комбедов.

Общавшийся с Деникиным и его окружением последний протопресвитер Императорской армии и флота о. Георгий Шавельский не смог в ясной форме выразить цели, за которые сражались белые. По его мнению, они были “воодушевлены самыми чистыми, светлыми, благородными порывами и все стремились только к одному: чтобы вывести Россию на путь свободной и счастливой жизни”^[50]. Нетрудно заметить в рассуждениях о. Георгия, как, впрочем, и самого Деникина – мысли русского интеллигента-идеалиста, совершенно непонятные простым рабочим и крестьянам. На этот факт обратил внимание американский исследователь П. Кенез: “По ходу Гражданской войны и по мере того, как офицеры вынуждены были формулировать свои программные цели, становилось заметно, что они чувствовали себя неуютно и не могли идти далее самых общих формулировок, которые никого не устраивали”^[51]. В том же ключе построены рассуждения Ю.А. Полякова, считающего, что идеи Единой и Неделимой России в сознании народа носили абстрактный характер, как, впрочем, абстрактный характер в его сознании носили идеи мировой революции, но в целом “приземленные” лозунги большевиков, в первую очередь, “земля – крестьянам”, были выражены ясно и понятно^[52].

Важно также учитывать психологическое восприятие “золотопогонников” населением. Рабочие и крестьяне отрицательно относились к офицерам, главным образом, потому, что те были людьми другой, чуждой им культуры, иного, непонятного им, психологического склада и чуждых им устремлений. Не могли же белогвардейцы-интеллигенты рассказывать каждому рабочему или крестьянину о том, какой тяжелой в материальном плане была их жизнь в каком-нибудь гарнизонном захолустье Казанского военного округа, и о том, как храбро они сражались на войне, перенося все ее тяготы наравне с солдатами, коих они не гнали в бой, а, наоборот, вели за собой. Вообще же в рабоче-крестьянской среде в предреволюционные годы и особенно после победы большевиков господствовало озлобленно-отрицательное отношение к интеллигенции, вне зависимости от ее материального положения и социального статуса