сентиментальным соображениям, все прагматично: этими записями и сейчас, после стольких теоретико- методологических и аксиологических рывков, скачков и метаморфоз смело можно пользоваться. В вишневой тетрадке нет ничего того, чего следует избегать и неловко вспоминать, там все по делу, необходимые цитаты из источников приведены к месту. На мой, никак не объективный, вполне заинтересованный взгляд, этот конспект может сравниться с надписью на мемориальной доске: «В этом доме с такого-то по такой-то жил выдающийся историк второй половины ХХ века». Знания, которые мы у него получали по нашему весьма «скоропортящемуся» предмету, не устарели за время нашей более чем тридцатилетней преподавательской работы.

Он был гигантской фигурой в нашем образовании: мы, студенты его семинара, его уважали, цитировали и копировали его манеры, его слова, ссылались на его высказывания, его афоризмы тиражировались нами. Сколько лет мы рассказываем историю нашим ученикам под его влиянием. От Кобрина мы узнали самый настоящий способ познания существа предмета из уст в уста, как в средневековых высших школах, будто оказались в Восточной Европе до Франциска Скорины и даже Иоганна Гуттенберга. Когда меня, молодого учителя, донимали вопросами дотошные ученики, можно было из приемной директора школы позвонить к нему домой и, извинившись за нахальство, спросить: «Владимир Борисович! Были у славян не только серпы, но и косы?» Раздавалось знаменитое кобринское похохатывание, точнее, «похехекивание»: «Милорд! Неужели Павел Александрович (Шорин) не рассказывал, что в раскопках…». Косы у древних славян весьма скоро обнаруживалась...

У Кобрина никогда не было открытых выступлений «против» «единственно верного учения», он всем своим видом и своей роскошной преподавательской манерой спокойно воспитывал сухую неприязнь к этой отжившей идеологической системе. Его курсы оказывались самым решительным образом свободными от привычных накатанных шаблонных формулировок и схем всех тогдашних «измов». Вкус к изучению истории воспитывался в каждодневной заботе о подлинности и достоверности преподносимых источников. Можно только представить себе его возмущение от навязываемого ныне «тестирования». Кобрина интересовали персональные портреты, факты, подробности людских судеб, а не схемы и «обобщения». Однажды я слышал, как один из приближенных В.Б. буквально своровал его знаменитые примеры, которыми снабжены были его спецкурсы, нами участниками его семинаров весьма хорошо известные и любимые. Как это пошло и брутально – «атака клонов» на Кобрина. Поймав мой недоуменный взгляд, сей «борзый отрок» осекся, понял, что я застал его за постыдным занятием. Мы с ним не говорили об этом ни разу, мы вообще не говорили о том, что он так не по-кобрински цитировал и не сослался…

В условиях монопольного господства «всепроникающего учения», ему повезло: «не члену партии», удалось преподавать в вузе, защитить докторскую, выпустить книгу «Власть и собственность» и вместе с соавторами напечатать два учебных пособия… Во вторую Оттепель, впопыхах названную Перестройкой, он с коллективом соавторов, он успел впустить «Историю СССР с древнейших времен». Тогда не потешались комизму: «Союз нерушимый» притягивали в славянские древности. Напечатали его «Ивана Грозного», наполненного аллюзиями, полемикой и заметками о природе деспотизма.

Появлялись иронические статьи в «Московских новостях» конца 1980-х, в самый разгар идейного противостояния с «нецивилизованными почвенниками», его гневные заметки представляли важную часть спектра либеральных взглядов историка на современные проблемы. Сохранение научных ценностей предполагало твердую общественно-политическую позицию ученого. Потом была книга «Опасная профессия – историк». Из нашей alma mater studiorum он ушел, не пожелав соседствовать на кафедре с глубоко чуждым ему и входившим в фавор красно-коричневыми кадрами верных сторонников сталинщины.

В июле 2010 года ему исполнилось бы 80, но он умер 20 лет назад. В декабре 1990-го мы, его студенты и коллеги хоронили нашего учителя, панихида проходила в МГИАИ – последнем его вузовском пристанище. На одном из спецсеминаров он когда-то высказал твердое убеждение: «Рукописи горят!» И пояснил: любые, даже самые популярные книги, а также самые яркие статьи устаревают, забываются, исчезают, их перестают читать и цитировать. И только память об учителе живет в его учениках.

Последним реформаторским проектом в истории некогда огромного государства – СССР (площадью в 1/6 часть суши земного шара с населением в 288 млн. человек, в состав которого входили 15 республик, ныне – самостоятельных государств) – стала Перестройка. Она была осуществлена Генеральным секретарем правящей коммунистической партии в ходе реформ 1985–1991 гг. Задуманная первоначально как «совершенствование социализма», Перестройка вывела ее авторов на реформу политической системы. Эта реформа, одобренная XIX Всесоюзной партийной конференцией летом 1988 г., изменила характер советской избирательной системы: выборы в органы власти становились альтернативными (выбор из двух или более кандидатов в депутаты). И, хотя первоначально новый принцип действовал в рамках однопартийности, его применение повлекло за собой рождение партий, оппозиции, экономической и политической суверенизации, что, в конечном счете, привело к распаду СССР.

1989 год стал рубежным между социализмом, который советские политические лидеры пытались реформировать, и капитализмом, который еще не был обозначен как перспектива, но объективно уже вызревал.

В течение 4 перестроечных лет советская экономика сокращала темпы экономического развития. Об экономических итогах 1988 г. Госкомстат сообщил: «В развитии общественного производства не достигнуты необходимые динамизм и эффективность». Ставка на государственное предприятие, сделанная в связи с вводом в действие Закона о государственном предприятии (объединении) (1988 г.), себя не оправдала. Экономическая предприимчивость не заработала, система госзаказа только укрепила принцип плановости. Председатель совета министров СССР Н.И. Рыжков признал, что «госзаказ оказался отданным на откуп министерствам и ведомствам, и был превращен ими в новую упаковку традиционных методов адресного директивного планирования». Официальная статистика публично признала снижение объема промышленного производства и дефицит бюджета в 100 млрд. рублей. За два года после 1988 г. государственный долг СССР достиг невероятной (по меркам прежних времен) цифры – 70 млрд. долл.

Власть столкнулась с крупнейшей со времени начала реформ проблемой покрытия бюджетного дефицита. В немалой степени это было связано с падением мировых цен на нефть, экспорт которой для Советского Союза был чрезвычайно важен. С 1985 года цены на нефть упали на 65%, и СССР потерял на этом 20 млрд. долларов. Доходы СССР резко сократились, что привело к образованию отрицательного сальдо внешней торговли. СССР оказался на пороге финансового кризиса. Проблему не решили даже взятые на Западе коммерческие кредиты. Ситуацию мог бы спасти стабилизационный фонд, но у СССР его не было. Отрицательную роль для бюджета сыграла антиалкогольная кампания, начатая в мае 1985 г. Только за три года (1985–1987 гг.) государство недобрало по этой статье 37 млрд. рублей. (В литературе называются цифры в 67 млрд. рублей и 200 млрд. рублей).

В марте советское руководство заявило об одностороннем снижении расходов на оборону и сокращении своих вооруженных сил. Верховный Совет СССР принял указ, в соответствие с которым, в течение 1989–1991 гг. предполагалось сократить численность Советской армии на 500 тыс. человек, а оборонные расходы – более чем на 14%.

Эти акции были восприняты Западом как вынужденные, усилили его сомнения в платежеспособности СССР, еще более усложнили процедуры предоставления финансовых кредитов советскому правительству.