казалась одновременно и только что возникшей и давно длящейся, застывшей посреди ночи.

Судья Маковский дышал все тяжелее, прерывисто и хрипло.

— Господи! — шепнул снова Павловский и зашелся на свой манер в сдерживаемом рыдании. Где-то поодаль, сзади, послышался кашель, сухой и резкий, похожий на лай.

— Молчать! — крикнул в ту сторону Надольный.

Но лай все продолжался в этой тишине. Неожиданно он перешел в крик. Это Надольный принялся избивать человека.

— Я не выдержу, — пробормотал старший, — о, господи!

Стоящий рядом Смола шепнул что-то своим низким, твердым голосом, и тог затих.

Смола, человек лет сорока с небольшим, был одним из руководителей рабочего движения. Занят он был при кухне на чистке картофеля, так что несмотря на восемь месяцев, проведенных в Освенциме, держался неплохо. Это был высокий, костлявый человек, лицом с заостренным, хищным носом напоминавший ястреба. Вот уже несколько дней его донимала легкая простуда. Пока что он не придавал этому особого значения, почти все в лагере были простужены. Но теперь с каждым часом он все явственнее чувствовал, как развивается в нем болезнь. Острая, аж до потери дыхания боль пронизывала грудь, дрожь сотрясала спину, одновременно он Чувствовал и жар и холод. Об этом он старался не думать. Всю силу человека, привыкшего с детства преодолевать трудности и бороться, он вкладывал в стремление выстоять. Он сосредотачивался и укреплял в себе одну только эту мысль: выстоять. Он знал, что, пока эта уверенность его не покинет, ничего с ним не случится. И больше, чем когда-либо, ему требовалась вера в себя. Он чувствовал, что сейчас приходится вести самую тяжелую в его жизни борьбу. До сих пор он боролся эпизодически, с людьми, с миром. Теперь враг таился в нем самом. «Выстою, — думал он, — я должен выстоять». И хотя он весь окаменел от холода, лихорадка вгрызалась в него все более плотным жаром, и из глубин этого жара, в промежутках между все более частым и острым колотьем, Смола явственно улавливал легкий трепет отчаяния. Он напружинился, стиснул кулаки и в этом телесном напряжении искал спасения от предательского нашептывания. Он защищался не от смерти, он защищался от мысли о ней. Он так прочно сросся с жизнью, привязанный к своим битвам, своим намерениям и амбициям, что среди эти могучих страстей он никогда не соприкасался с каким-то проявлением страха смерти. Не чувствовал он его и сейчас. Одержимость жизнью была в нем сильнее всего, что бы могло ее подточить или заставить потрескаться. Но впервые в него проникло опасение, что он может быть побежден. И когда он осознал эту тревогу, он воспринял ее как поражение. Вслушиваясь в себя с необычной ясностью, которую он всегда проявлял в важные и решающие минуты, он отчетливо улавливал проникающее в сознание течение чужих мыслей. Это было необычное, почти физическое ощущение, словно в него врастает новый, неведомый организм и, постепенно набираясь жизни, становится самостоятельным человеком. И тем напряженнее он старался отрешиться от всего, что происходило вокруг. Сознание, уже не такое ясное, как раньше, но оттого еще более мучительное, говорило ему, что между этим проникающим в него существом и стоящими рядами людьми возникает какая-то связь, туманное и отягощающее братство. Он стоял между старшим и судьей Маковским, а просвет, который образовался в первом ряду, позволял видеть ноги убитого Ваховяка. Он старался не смотреть на них, но тревожность, которую он не мог заглушить, настойчиво направляла его взгляд в ту сторону. И вопреки всему, чего он от себя требовал, он вглядывался убегающими глазами в эти подошвы, обращенные пятками кверху, почернелые от въевшейся земли, недвижно выступающие из куцых штанин полосатой формы. Остальное тело заслоняло плечо Карбовского. Неожиданно это плечо дрогнуло.

Из глубины мрака до Стася донесся голос Трояновского.

— Друг! — шепнул актер.

Стась повернул к нему голову. Он еще слышал в себе сухой, прерывистый стук барабанчика и сквозь этот назойливый ритм, сквозь колеблющийся от света прожекторов воздух увидел обращенное к нему лицо Трояновского, ужасно искаженное синяками, как-то странно искривленное и одновременно распухшее, почерневшее от потеков засыхающей крови. Он стал бессознательно вглядываться в это лицо, пока их глаза не встретились.

— Друг! — повторил Трояновский.

Стась тяжело дышал полуоткрытым ртом. Неожиданно Трояновский отвернулся от него. По плацу шли толстый бульдог Грейсер и длиннорукий Шмидт.

— Будь осторожен! — шепнул Трояновский.

Но те свернули к первому блоку. Где-то на задах третьего хрипел голос Надольного. И вдруг Стась почувствовал на своей руке чужую руку. Сперва она коснулась кончиками ищущих пальцев, потом крепко сомкнулась и так и осталась. Трояновский не двигался, а смотрел прямо перед собой. Стась тоже. Но он ясно чувствовал, как эта окоченелая от холода, шершавая мужская рука извлекает его из бесчувствия и возвращает самому себе. И тут, прежде чем он успел полностью отрезветь, стал приближаться крик Надольного. Рука быстро отдернулась.

Надольный бежал вдоль шеренги, наугад ударяя стоящих ременным хлыстом. Свист его отчетливо был слышен среди тишины, кто-то вскрикнул, свист приближался, быстрый, ритмичный, все более пронзительный. На какую-то долю секунды Стась увидел перед собой смуглое лицо унтер-капо, и одновременно острая, как от ножа, боль резанула его левую щеку. Не успел он понять, что произошло, как Надольный был уже в конце первой шеренги. Но тут же вернулся и через опустевшее место Ваховяка кинулся к следующей десятке. Широко замахнулся на Маковского, который первым подвернулся ему под руку.

Один только Смола услышал в этот момент громкий, неожиданно оборвавшийся хрип судьи. Надольный, высоко занеся хлыст, не успел ударить, как тот всей тяжестью падающего тела повалился прямо на него. Унтер-капо был сильным человеком, но в первый момент он покачнулся и, словно защищаясь от удара, обеими руками схватил судью за плечи. При этом он побледнел, мрачное лицо его съежилось от страха. Длилось это какое-то мгновенье. Придя в себя, он яростно рванул тело. Оно было безвольное. Голова судьи бессильно упала на грудь Надольному. Только тогда он сообразил, что держит труп. Чертыхнувшись, он резко оттолкнул тело Маковского от себя.

На свою беду Павловский не смог в эту минуту сдержать дрожь, которая начала его колотить. Увидев это, Надольный кинулся к нему и принялся избивать с удвоенным неистовством. Павловский пронзительно закричал, закрываясь руками от ударов. Но эта жалкая и беспомощная защита только усилила ярость унтер-капо. Он сбил с ног старшего и принялся бить лежащего ничком подкованными сапогами в почки. Павловский завыл и вдруг затих. Тот все пинал его. Удары его извлекали из неподвижного тела глухие, тупые стоны. Смола, стоявший ближе всех, слышал, как внутренности этого тела разъезжаются, словно в нем что-то ломается и лопается. Звуки ударов становились все громче. Трояновский слышал то же самое. Он ни о чем не думал. Не чувствовал в себе жалости, не чувствовал ненависти или страха.

Наконец Надольный утихомирился. Он выпрямился и аккуратно одернул куртку. На этот раз конец. Временно блок оставили в покое.

Старший долго не двигался. Он лежал в том положении, в каком оставил его Надольный, странно и смешно расплющенный, вжав голову в плечи. Уткнувшись мышиным личиком в сырой гравий, он почти касался ног Смолы. Тот не мог понять, то ли Павловский потерял сознание, то ли умер. Разорванная на спине, пропитавшаяся кровью куртка обнажала худое и почернелое тело. Если в нем еще и тлела жизнь, то какая-то ничтожная, затаенная где-то в глубине дыхания. Смола упорно искал следы этого дыхания. Но Павловский лежал тихий и неподвижный.

Тем временем Смола чувствовал нараставшую в нем лихорадку. Колотье в левом легком становилось таким острым и болезненным, что он боялся вдохнуть глубже. Дышал как можно более поверхностно, осторожно и экономно. Собственно, он уже не защищался от находящей на него болезни. И не осознавал это как отрешение от жизни. Он сам не отдавал себе отчета, когда и как утихло в нем все ощущение тревоги. Когда спустя какое-то время он осознал это, то не почувствовал ни удивления, ни сопротивления. Усилие, в которое он вкладывал столько упорства, показалось ему малозначащим и ненужным. И единственное, что его сейчас держало в напряжении, это беспокойство, как бы нечаянным движением босых ног не коснуться лежащего подле него. Время от времени, когда неподвижность становилась невыносимой, он переступал с ноги на ногу, и тогда, хотя он внимательно следил, чтобы это не произошло, его охватывал страх при мысли, что он может толкнуть этого человека. И все сильнее нарастало в нем