хочешь написать его, Николаич?

– Давно хочу, – признался тот. – Он завтра уезжает…

Она закуталась в шаль, сунула ноги в тапочки и вышла к столу.

– Прошу! – пригласил Кирилл, ощущая прилив жара от ее близости. – Хотите виски?

– С удовольствием. – Надежда села в кресло, посмотрела на бутылку. – Вы что, капитан дальнего плавания?

– Нет, я капитан Российской армии!

– Ах, вы – военный! – засмеялась она. – А я думаю – почему такое лицо?

– Какое? Мужественное?

– Надежда, не шали, – предупредил старик. – Не обижай молодого человека.

– Николаич, разве можно обидеть капитана? – Надежда встряхнула волосы, выдернула соломинку. – Он сам кого хочешь обидит, правда, капитан?

Кирилл подал ей фужер с виски.

– Да, это правда, – признался он. – Однажды я чуть не застрелил вашего художника.

– Вот видишь! – снова засмеялась Надежда. – А ты говоришь… Поэтому у вас, капитан, лицо профессионального убийцы, если говорить с точки зрения безжалостного романтизма. Ну а если обыкновенно, из соображений соцреализма – вы мужественный человек. Ваш тип очень нравится женщинам, правда?.. Давайте выпьем!

– Тогда и я выпью, – вдруг сказал старик. – Молодой человек, ты хотел застрелить меня из-за прекрасной незнакомки?

– Да, – просто ответил Кирилл. – Был момент… Теперь я глубоко раскаиваюсь.

– Прекрасно, капитан! – восхищенно промолвила Надежда. – Вы хотели убить его из-за женщины? Николаич, я тобой горжусь!

– Я показывал тебе холсты, ты должна ее помнить. – Старик выпил. – Теперь ни холстов, ни прекрасной незнакомки…

– Да не кисни ты, Николаич! – подбодрила его Надежда. – И не скромничай. Если тебя еще хотят застрелить молодые мужественные капитаны – все в порядке. И вообще, тебе изменяет такт, господин живописец. В моем присутствии ты восхищаешься другой женщиной.

– Прости, Надя…

– Я тебе все прощаю, – улыбнулась она и погладила его руку. – Капитан, расскажите!

– Что рассказать? – невесело усмехнулся Кирилл. – Как я с кольтом поджидал у дома?

– Конечно! Я очень давно не слышала, чтобы убийство готовили из-за женщины, а не из-за денег или мести. Это очень интересно! Вы очень ревнивый, да?

– Невероятно! – подтвердил он, веселея от ее любопытства и от виски. – А как все ревнивцы, сначала совершаю действие и лишь потом думаю, сожалею, раскаиваюсь…

– Так почему же вы не застрелили Николаича? Не поднялась рука?

– Нет, поднялась, – соврал Кирилл. – Но кольт дал осечку. Патроны старые.

– Капитан, это не патроны! – воскликнула она. – Это рок! Художника хранит судьба. И если хранит – значит, он еще для чего-то нужен на этом свете! Ты слышишь, Николаич?

– Слышу, – буркнул старик, доедая сосиску. – Ну, вы поговорите тут, а я буду работать, ладно?

Он поставил на мольберт небольшую картину – портрет девушки, корявой рукой огладил холст.

– Не записывай! – вдруг вскинулась Надежда. – Хороший же портрет!

– Не нравится мне, – проворчал он. – Не люблю его…

– Это что же, вы станете писать мой портрет на этой девушке? – с любопытством спросил Кирилл.

– Некогда грунтовать холст, – проронил старик. – Так что навечно будешь с ней. Ее звали Лючия, запомни имя. Уж ее ты никогда не потеряешь, не бросишь… А говорят, у художника нет власти!

– Творец и варвар в одном лице, – вздохнула Надежда. – Столько хороших полотен записал!..

– Против Лючии ничего не имею, – стал куражиться Кирилл. – Но против постановки натуры – протестую! Смотреть в окно не хочу!

– Что ты хочешь? – невозмутимо спросил старик.

– Хочу на соломе! Хочу остаться для потомков лежащим в куче соломы!

Старик что-то примерил взглядом, пожал плечами.

– Ложись в солому… Только смотри в окно.

– Компромисс принимается! – Кирилл взворошил примятую солому, забрался на кровать. – Хорошо! Надежда! Несите сюда виски и бокалы. Мы будем праздновать с вами век жестокого реализма. Пир во время чумы!

– Бутылка пустая! – Надежда перевернула ее вверх дном. – Очень жаль, но на то он и век жестокого реализма.

– В чемодане – полный боезапас! Открывайте!

– Молодой человек, прошу тебя не напиваться, пока я не закончу работу, – строго предупредил старик. – Я понимаю, тебе очень тяжело, но нужно проявить выдержку.

– Мне – тяжело? – засмеялся Кирилл. – Да мне так легко никогда не было! Много ли человеку надо? Куча соломы, бутылка вина и красивая женщина.

Он лежал в соломе на животе, подперев голову руками. Надежда устроилась рядом, в позе «лотоса», шуршала цыганской шалью. Ее близость и это шуршание ткани и соломы наполняли жизнь какой-то горячей, почти бессознательной радостью. Все было случайно, сиюминутно, все было насыщено авантюрностью, хмельной гусарской бравадой, и скоро все должно было рассеяться, как хмель, но ни о чем не хотелось думать, повинуясь прекрасному мигу радости и острому желанию жить. И эта эфемерная, призрачная жизнь была во много раз правдивее и чище, ибо пахла природой – краской, соломой, вином и тонким, манящим духом желанной женщины, чем та, страшная, блистающая погонами и звездами, золотом и огнем, воняющая порохом и горелым мясом.

Он тянулся к женщине, подсознательно чувствуя то ее спасительное начало, которое получил когда-то от матери, которым жил и благодаря которому творил старик художник. Он жаждал возрождения души своей, но не ведая, где и с кем она может воскреснуть, отдавался стихии чувств, способных возродить лишь разум и тело. Он вздрагивал от прикосновений ее рук и желал этих прикосновений, однако смущался еще тем, что женщина – чужая ему, случайная и к тому же хмельная. И вместе с тем эта непознанность притягивала его, и все в ней казалось прекрасным, свежим и непорочным. Он предчувствовал, что его полная власть над этой женщиной даст ему уверенность в себе, наполнит торжеством победителя и откроет незнаемые еще, новые ощущения мира и своего существа; и одновременно жалел иное свое, привычное состояние, тосковал уже по нему, словно младенец, отнятый от груди.

Он слушал ее легкие пальчики в волосах, возле уха, на щеке и, сам не смея прикоснуться, терял счет времени, хотя очень трезво ощущал пространство – мастерскую старика. И сам старик в тот час танцевал перед мольбертом, шаркал кистью, приглушенно ругался, выжимая густые краски на палитру. Он не замечал той неуловимой игры-близости, что уже давно продолжалась даже в том, как они чокались бокалами. Одержимый, он видел лишь то, что хотел видеть…

А руки ее становились смелее и откровенней! Превозмогая себя, Кирилл прошептал:

– Уйдем отсюда…

– Почему? – спросила она, роняя волосы на лицо Кирилла.

– Старик…

– Старика нет. Видишь, и света нет… Он давно ушел.

– Где мы? – спросил он и огляделся.

– В соломе… Чувствуешь, как шуршит?

Он чувствовал только жесткий шелк шали и мягкий – волос.

– Боже мой! – вдруг тихо воскликнула она и замерла. – Неужели ты мальчик? Ну, милый капитан?

Кирилл рывком сдернул с себя рубашку, спросил жестко:

– Это что, достоинство или недостаток?

– И правда, мальчик, – ласково и печально проговорила она, роняя с плеч шаль. – Безжалостный романтизм… Отчего же у тебя такое лицо, милый мой мальчик? Не сердись и ничего не бойся. Послушай, какая тишина кругом! А это шуршит солома…