— Не бойся, Бруно, я тебе больно не сделаю. Да, муж у меня есть, а ты, видно, никогда не был в браке, раз видишь в нем средство от скуки. — И она легонько провела пальцем по моим волосам прямо над раной, я только зубами заскрипел. — Курсель рассказывал, что тебя избили, и я волновалась за тебя, — зашептала она.

Интересно, подумал я, когда это Курсель успел переговорить с мадам Кастельно — между моим поздним возвращением в посольство и ее появлением на рассвете? — но думать мне было некогда, ее левая рука уже легла мне на грудь, а палец правой спустился от виска и обводил линию скулы. Я замер, стараясь не шевелиться, хотя нервы горели и горло перехватило — не сглотнуть. Платье моей визитерши слегка поползло с плеч, обнажив белую кожу.

— Бруно, — заговорила она, скосив глаза, не встречаясь со мной взглядом, — то, что вчера случилось…

— Забудьте, прошу вас, — услышал я свой собственный придушенный голос. — Не будем об этом.

— В том-то и беда, Бруно, — коснулось моего подбородка легкое дыхание, — я не могу забыть. Ни о чем думать не могу, не знаю, как ты сотворил со мной такое. — Ее тело скользнуло вплотную к моему змеиным, инстинктивным движением, точно вписалось в изгибы моего тела.

Довольно! В голове у меня прояснилось, точно под холодным душем. Я отступил на шаг и легонько сжал ее плечи, отодвинул женщину от себя.

— Прошу вас, Мари, я ничего не делал — по крайней мере, не хотел, — и вам тут нельзя находиться.

— Тем лучше, если ты это сделал, сам того не ведая, — прошептала она, и под моими ладонями ее плечики напряглись, она снова попыталась прижаться ко мне, и снова дохнуло жаром женское тело.

Я был в смятении: желание ее казалось подлинным, но мне не удавалось отделаться от подозрения, что это всего лишь умело разыгранное представление, и я боялся угодить в ловушку. Даже если Мари не расставляла мне ловушку умышленно, эти отношения сами по себе превратились бы для меня в погибель. Я хотел одного: выставить ее из комнаты прежде, чем сам окажусь виноват.

— Мари, — мягко заговорил я, и она приподняла голову, заглядывая мне в глаза, полуоткрыв в ожидании рот, почти не дыша. Dio mio! Боже мой! Всю волю пришлось собрать в кулак, чтобы не поцеловать эти горячие губы. — Мы не можем, Мари. Вы сами знаете. Из этого не выйдет ничего, кроме боли, и не только для вашего супруга, но и для вас и меня. Прошу вас, умоляю, не думайте так обо мне, и я тоже постараюсь…

Она затрясла головой, но все же чуть-чуть отступила назад:

— Больше боли, чем я чувствую сейчас, Бруно? Видеть тебя каждый день, жить в одном доме, есть за одним столом и знать, что ты не хочешь меня, как я хочу тебя? Неужели может быть еще больнее?

Ну да, подумал я, с этой женщиной никогда такого не случалось: захотеть и не получить сию же минуту. Именно сопротивление и придает мне привлекательность в ее глазах. Не стоило себе льстить и отыскивать в себе какие-то скрытые достоинства.

— Я не знаю, как дальше жить с этим, — продолжала она, отводя взгляд. — Если ты не будешь меня любить, нам здесь нельзя оставаться вместе. Одному из нас придется вернуться в Париж.

Я провел рукой по волосам, глубоко вздохнул, подыскивая дипломатический ответ. Вот она уже и о любви заговорила, но, даже если она искренна, это всего лишь иллюзия, игра ее воображения. Стоило ответить своенравной женщине отказом, и она убедила себя, будто влюблена. А впрочем, что есть любовь, если не самообман? Или она разыгрывает роль, и все это — лишь сложная интрига, цель которой убрать меня с дороги? Если «одному из нас придется вернуться в Париж», так уж верно мне, а что ждет меня в Париже? Герцог Гиз с его набирающей силу Католической лигой? А скоро они инквизицию в страну зазовут. Кто подучил Мари, поспешно прикинул я, кто останется в выигрыше, если устранить меня именно сейчас, когда созревает заговор и готовится вторжение? Генри Говард? Сам герцог Гиз? Кто бы это ни был, ничего у него не выйдет.

— Я не хочу причинять вам боль, — заговорил я, чувствуя, как пульсирует боль в голове. — Но не смею и оскорбить вашего супруга. Не знаю, что мне делать, Мари. Вы предлагаете мне вашу любовь здесь, в его доме! Да все в посольстве заметят, что великодушно принятый им под свой кров гость наставляет послу рога! Леон Дюма и так уже ломает голову, зачем вы пожаловали ко мне спозаранку, в столь… — указал я жестом на ее полупрозрачный пеньюар и покраснел, — в столь неформальном виде. Но он промолчит, а другие слуги не будут столь деликатны. Мы не можем этого допустить.

Я сразу же увидел, что выбрал неправильные слова: лицо мадам де Кастельно потемнело, глаза засверкали, она бросила яростный взгляд на дверь, словно Леон Дюма притаился по ту сторону, ведя наблюдение.

— Ты думаешь, он проговорится моему мужу? Или слугам? Что он может сказать? Я придумала отличный предлог для утреннего визита, какое право он имеет болтать?

Голос ее был полон ненависти. Я потер рукой лоб, гадая, неужели она и впрямь думает, будто слуги сочтут за самое обычное дело ее визит к гостю дома под покровом тьмы, почти без одежды, в час, когда престарелый супруг мирно храпит в постели?

— Дюма ничего не скажет, он хороший человек и вовсе не сплетник. — Я ободряюще пожал ей руку. — Но вы сами понимаете, что было бы с нами, дай мы слугам повод для разговоров. Не захотите же вы бесчестить своего славного мужа в его собственном доме, даже если вы его разлюбили.

— Мишель и правда очень добр, — со вздохом признала она. — Он обожает меня до такой степени, что ради меня совершит и то, с чем отнюдь не согласен. Он нужен нам, без него вторжение не состоится. Ты прав, Бруно, сейчас нам нельзя ссориться с ним.

Вообще-то я не о том говорил, но сойдет и так. А Мари продолжала:

— Ему шестьдесят лет, Бруно. Он не может быть для меня таким супругом, какой мне нужен, ты же понимаешь. — Снова этот шелковый голос, и снова нестерпимый жар у меня в чреслах, и в горле пересохло. — Мне требуется одно: знать, что ты чувствуешь то же, что и я, — прошептала она едва слышно, чаруя меня взглядом.

— Я… ты же знаешь, что я… — забормотал я, надеясь выкрутиться с помощью такого ответа. Отвергни я ее, и она добьется моей высылки в Париж, она ясно дала это понять. — Но вы правы, главное сейчас планы вторжения, наши эгоистические желания не должны им помешать. Ваш муж — ключевая фигура, нельзя его огорчать, отвлекать от великой задачи, иначе мы всех подведем.

Мари посмотрела на меня с искренним удивлением, но постепенно оно перешло в одобрительную улыбку.

— Знаешь, Бруно, я не была уверена в том, как ты относишься к нашим планам. Признаться, кое-кто из наших сомневается в твоей преданности католическому делу — Говард и граф Арундел, Клод. Очень рада, что ты развеял все подозрения.

Я скромно поклонился.

— А что до этого нашего дела, — интимно улыбнулась она, еще более понижая голос, — мы найдем способ. Мой супруг не понадобится больше герцогу Гизу, когда Мария Стюарт воцарится в Англии, а Гиз овладеет Парижем.

От уверенности, с какой она говорила о будущей католической империи — и наплевать ей на потоки крови, которыми эта империя будет оплачена, — от легкости, с какой мысленно уже похоронила супруга, меня снова бросило в озноб, хотя моя плоть и отзывалась по-прежнему на ее соблазнительную близость. Притягательная и отталкивающая, она подалась вперед и нежно, целомудренно поцеловала меня в губы. Я не ответил на поцелуй, но и не отстранился, поддаваясь всецело ее воле и надеясь таким образом купить себе хотя бы небольшую отсрочку.

— Поговори со своим приятелем-писцом, — распорядилась она уже у двери. — Пусть не вздумает болтать.

— Я позабочусь об этом.

Она поглядела мне в глаза долгим взглядом сообщника, изобразила губами поцелуй и, приостановившись на пороге, глянула вправо и влево, проверяя, свободен ли путь. Ушла наконец-то, захлопнув дверь и оставив в комнате запах амбры. Я провел руками по лицу и уселся на кровать, чтобы собраться с мыслями. Даже французскому послу при английском дворе не требуются такие дипломатические ухищрения, как мне, чтобы лавировать между супругами Кастельно. А с Дюма и в самом