смутное воспоминание о том, как Уолсингем высадил меня на Уотер-лейн и его слуга проводил меня до садовой калитки в ограде Солсбери-корта. Я рассчитывал доплестись на второй этаж незамеченным, но в ту самую минуту сверху спускался Курсель, и я почему-то даже повеселился при виде его испуга — вид у меня был, наверное, точно у выходца с того света. Не слушая моих возражений, он повел меня прямиком в кабинет Кастельно. Посол без лишних вопросов принял мой рассказ о драке в кабаке с английскими головорезами (все мы, иностранцы, порой нарываемся в Лондоне на подобные приключения) и проявил ко мне величайшее участие. Он грозился даже обратиться в суд или напрямую к лорд-мэру, и я с трудом умолил его отказаться от этой затеи. Хотел я одного: как можно скорее рухнуть в постель и сомкнуть усталые веки.

И вот меня будят спозаранку — еще и свет не пробился сквозь ставни. На миг стук прекратился, и я понадеялся, что стучавший угомонился и ушел, но нет, из-за двери послышался настойчивый шепот: «Бруно, Бруно, впустите меня!» — и в дверь заколотили с еще большей силой. Проклиная все на свете, я выполз из простыней и открыл дверь. Леон Дюма предстал передо мной, трясущийся, в ночной рубашке, с глазами вытаращенными, точно у попавшей на крючок рыбы.

— Скорее! — шепнул он, оглядываясь через плечо на пустой коридор, и проскользнул в мою комнату. — Кровь Христова, что у вас с головой?

— Побили в кабаке. Лондонским парням не по душе мой акцент.

— Вот как? — Он еще больше перепугался. — В меня плевали за то, что я француз, но чтоб так… Они были пьяны?

— Вусмерть. Мне следовало бы сделать вид, будто я ничего не слышу, но они меня достали. Сам виноват.

— Зачем вы пошли в трактир, Бруно? Вы были один? — Он смотрел на меня с такой тревогой, что я чуть было не рассмеялся.

— Да, один. Заглянул перекусить на обратном пути из Мортлейка. Работал в библиотеке доктора Ди над моей книгой.

— Ужасно! — Он заламывал руки и глядел на меня, словно перепуганная мамаша. — Доктор вас осмотрел? Вам надо показаться врачу.

Я покачал головой, о чем тут же пожалел:

— Само пройдет. А ты зачем пришел?

— А! Да. Так вот… — Он опять принялся заламывать руки, потом прошелся до окна и обратно, с мученическим выражением на лице обернулся ко мне, прикусил палец. — Мне нужна помощь.

— Конечно, Леон. В чем дело? — Я постарался отвечать терпеливо, несмотря на то что он меня раздражал.

— Вот что… — Теперь он тер себе затылок и снова отвернулся от меня. — Не знаю, как и сказать, но я должен признаться. Совесть моя отягощена. — Он опять примолк и уставился на меня своими огромными глазищами, как бы заклиная помочь ему признаться, дабы самому не мучиться.

На миг сердце во мне замерло: неужто он хочет сказать, что не выдержал напряжения и проболтался кому-нибудь в посольстве насчет нашей связи с Уолсингемом и перехваченных писем? Он выдал нас обоих, конечно же выдал! Голова у меня не работала, я не мог просчитать последствия его болтовни ни для меня самого, ни для заговорщиков.

— Я поклялся соблюсти секрет, но скоро меня уличат, и тогда мне придется плохо. Я решил, что должен посвятить во все вас, Бруно!

— Да что случилось-то? — повторил я, стараясь говорить мягко, хотя и страшился услышать вполне определенный ответ.

Леона колотила дрожь, того гляди, разрыдается.

— Кольцо! — выпалил он. — То, которое пропало, которое Мария Стюарт послала Генри Говарду.

Признаться, такого я не ожидал:

— И что с этим кольцом?

— Я знаю, где оно.

Вроде бы и я знал: у Уолсингема. А вот Дюма никак не мог об этом догадаться. Я в полном изумлении уставился на него, а он снова принялся грызть костяшки пальцев.

— Я пожадничал, Бруно, признаю. Не ради себя, все деньги я отсылаю домой, родителям. Они очень бедны, — возвысил голос Леон, отстаивая свою правоту.

— Какие деньги? О чем ты?

Но тут я замер, приподняв руку, окаменел и Дюма, прижав ко рту измызганный кулак. Снаружи донесся тихий стук — еще один посетитель спозаранку. Прежде я не пользовался такой популярностью в Солсбери-корте. Знаком я велел Дюма замолчать в надежде, что незваный гость не решится меня беспокоить, но, видимо, он истолковал молчание как знак согласия, и дверь приоткрылась. В щель проскользнула Мари де Кастельно в свободном утреннем платье, облекавшем соблазнительную выпуклость грудей и изгиб бедер. Волосы распущены, ноги обнажены. Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами и прижимала пальчик к улыбчивым губам, словно мы — дети-озорники, затеявшие какую-то шалость; Леона она пока не увидела. Я ответил улыбкой, а взглядом указал ей на Дюма, который вряд ли сумел бы сильнее выкатить из орбит глаза, явись ему сам Мессия. Я чуть было не расхохотался, но смех замер у меня в глотке, стоило взглянуть на лицо Марии, ее душила ярость, и взглядом она могла бы сжечь Дюма живьем и подпалить половицы. У Дюма же вид был такой, будто ему поднесли к интимным частям тела раскаленное железо. Я не мог найти слов, чтобы как-то смягчить ситуацию, и вряд ли сумел бы их отыскать, даже не будь моя голова в таком скверном состоянии. К счастью, из нас троих первой пришла в себя Мари, а не злосчастный писец.

— Ты! — буркнула она, складывая руки на груди и обретая отчасти обычное высокомерие. — Не пора ли тебе поспешить в кабинет к моему супругу? У него полно работы для тебя.

Дюма немо таращился на нее, отклячив нижнюю челюсть, будто перед ним стоял сам дьявол.

— Ну же! — Она выразительно мотнула головой в сторону двери, и Дюма кое-как отлепил стопы от пола. — Я собираюсь писать в Италию, Бруно мне поможет с переводом, — весело добавила она. — И мне нужно побыстрее взяться за письмо, гонец отправляется нынче утром. Ясно? — Ее спокойный, резкий тон предупредил всякую возможность недопонимания, и Дюма как зачарованный побрел к двери, все так же не сводя с нее глаз.

На пороге он бросил на меня последний, полный ужаса взгляд, явно неуверенный, можно ли оставлять меня наедине с этой женщиной. Кивком головы я велел ему убираться, потом еще будет время потолковать с ним.

Дверь захлопнулась. Мари нетерпеливо покачала головой и обернулась ко мне, вызывающе уперев руки в боки:

— Что он тут делал спозаранку?

— Дюма? Стосковался по дому, — ответил я, проклиная свое скудоумие. Дюма хотел мне в чем-то признаться, а Мари нам помешала, и теперь, пока я не выясню, в чем дело, не смогу ни на чем сосредоточиться. — Ему хочется порой хоть с кем-нибудь поболтать.

Усилием воли я оторвал взгляд от двери и посмотрел прямо в лицо красотке. Ее зоркие глаза с минуту всматривались в меня, не пропустили и рану на голове.

— В столь ранний час?

— Что ж, и вы пришли ко мне в такой же час.

Лицо ее смягчилось, она почти улыбнулась:

— Наверное, я тоже скучаю по дому. Мне одиноко. А вам, Бруно? — Мари скользнула ко мне, двигаясь совершенно бесшумно. — Что бы ни привело меня сюда, уж верно, иные резоны, чем у этого писца. Как его звать?

— Леон Дюма. — Стоит ли удивляться, что эта дама не знает имени секретаря своего мужа, это лишь подтверждало мою догадку: ей не интересен никто, кроме тех, от кого она прямо сейчас ждет себе какой-то выгоды. — Но ведь у вас есть муж, — как можно вежливее добавил я.

Она стояла уже в полушаге от меня, потянулась рукой к моему виску, лицо ласковое, озабоченное.

Я дернулся прежде, чем неосторожная рука коснулась раны, и женщина засмеялась.