13. «Куда бы я ни пришел, везде царит веселье»
С тех пор как «Goodnight, Vienna» и «Only You» бесследно исчезли из чартов, у Ринго больше никогда не было ни одного сольного хита. Каждое из появлений экс–битла на телевидении обладало своим неповторимым шармом, однако телезрители почти перестали интересоваться личностями четырех легендарных ливерпульцев. Их стали более интересовать пикантные подробности — реальные и вымышленные, — которые окрашивали в яркие и часто скандальные тона их личную жизнь. Вторым после Джона — который теперь постоянно жил в США — был Ринго, чей альбом играл, скажем, в программе «Rockspeak» на Radio 1; его считали призраком, вернувшимся из прошлого, чтобы являться к проеденным молью модам и рокерам, мучимым головной болью из–за закладных и дочерей, которые учатся в художественных колледжах и без умолку трещат о некой группе под названием «The Sex Pistols». Их двоюродные братья, курсанты из полицейской академии, знали наизусть состав участников последних джаз–фанковых альбомов «Return to Forever», «Weather Report» и Билли Кобхэма. Голосуя за Лучшего Барабанщика, они инстинктивно выбирали наиболее техничных представителей, голосуя за Кобхэма, Билла Брафор да, Фила Коллинза из «Genesis» и Алана Уайта, который, уйдя из «Plastic Ono Band», заменил Брафорда в «Yes».
Чем теперь для Старра было бедное Соединенное Королевство, когда дух наживы похитил его в Новый Свет? Старра, которого везде принимали как знаменитость, чествовали как суперзвезду в Штатах, где была «особенная атмосфера, которой нет больше нигде в мире. Кроме того, мне нравится их телевидение». Пребывание в Санта–Монике обогатило словарь Ринго такими словечками, как «gotten» (англ. — got, прош. вр. от гл. «to get»), «sidewalk» (англ, «pavement» — «тротуар») и «candy» (англ, «sweets» — «сладости»), «pants» (англ, «trousers» — «брюки») и «elevator» (англ.«lift» — «лифт»), а к числу отмечаемых им праздников прибавился День благодарения — в честь освобождения британских колоний от его родной страны.
Налоговый кодекс в США был чуть менее мягким, чем в Великобритании, но что более всего притягивало Старра, так это новое обширное поле деятельности. По мнению одного из его «друзей», который продал историю о нем в какую–то желтую газетенку, «…Ринго так долго считали самым посредственным из «The Beatles», что он может поднимать самомнение, лишь цепляя смазливых девиц». Его супружеские измены достигли пика в Калифорнии, когда интрижка с Нэнси Эндрюз — голливудской «девушкой на побегушках» — приняла серьезный оборот. Нэнси, которая была не более чем предметом обстановки в особняке на Стоун–Каньон–роуд, так же как ирландская подружка Нильссона или Мэй Пэнг, китайская секретарша и очередное внебрачное увлечение Леннона, брюнетка с осиной талией на восемь лет младше Ринго, — было чем обратить на себя внимание. После окончания университета она вкалывала на задворках шоу–бизнеса: она сменила профессии модели, рекламного агента и многие другие, которые, впрочем, имели своей целью почаще появляться в обществе и производить благоприятное впечатление.
По характеру и роду занятий больше Линда, чем Йоко, в течение шести лет она употребляла все свои таланты — некоторые из них прежде не были реализованы — во имя Ринго, который время от времени представлял ее как «постоянную подругу». Проворачивая по просьбе Ринго коммерческие и экономические операции, Нэнси проявила себя на поприще фотографии — ее снимки украшали обложки пластинок и пресс–релизов Старра, а композиция Эндрюз — Старра «Las Brisas» попала на «Rotogravure», альбом, последовавший за «Goodnight Vienna».
Сначала о Монике узнала лишь общественность Санта–Моники. Морин, которая виделась с ним во время его нечастых визитов в Англию, объясняла его плохое настроение сменой часовых поясов, переутомлением на работе и бесконечными лос–анджелесскими попойками. Желая, чтобы он немного успокоился и по–человечески с ней поговорил, Морин не оставляла надежды на то, что их разрыв — временное явление. Как сказал на суде ее адвокат, «она не желает давать развод. Она обожает своего мужа и во что бы то ни стало намерена добиться успеха». Иногда Морин искала причину в собственных недостатках, но он, казалось, с полным равнодушием взирал на пачку пятизначных счетов за дорогостоящие вещицы, мимо которых она не могла пройти, не купив их. Ни она, ни Ричи уже не были теми влюбленными и беспечными обитателями Cavern, однако Мо все еще была способна на бесшабашные поступки, которые если не возрождали былое пламя первых лет их встреч, то, по крайней мере, напоминали о нем.
Она тоже могла изображать полнейшее равнодушие и сохранять самообладание, но искренняя натура Морин не позволяла ей не реагировать на сплетни о ее муже, которые то и дело появлялись в прессе. Все еще помня о его лондонских холостяцких загулах в 1963 году, она не была настолько наивной, чтобы полагать, что ее «великий дерьмовый Энди Кэпп» не завел пары–тройки интрижек за все те месяцы, что он находился в другом полушарии. На что она могла пожаловаться? Он обеспечил ее всем, о чем она могла только мечтать, разве не так? И, кроме того, он ведь все еще любил ее, не правда ли, сердечно обнимал ее при встрече и расставании и уважал как мать своего потомства? В конце концов, заключил он, «кто–то же должен за ними присматривать».
Туман безропотного отчаяния, окутавший Tittenhurst Park, постепенно сгущался. Росла привязанность Ринго к Нэнси Эндрюз. Скорее недоуменно, чем сердито, ошеломленная Морин просила мужа объяснить, что все это значит, на что тот «дал мне координаты нескольких адвокатов». Он признался в том, что изменяет ей, и она могла привлечь Нэнси как соответчицу, если ей это понадобится. Морин была бы рада, если бы он хотя бы наорал на нее или попытался бы хоть как–то оправдать поведение — чем, возможно, заслужил бы ее прощение, однако Ринго считал, что «наши отношения достигли той точки, когда ничто из этого уже не работает. Можно перепробовать множество путей к отступлению, типа «Давай сделаем это ради наших детей» и все в таком духе, но в конце концов ты говоришь себе: «Черт возьми, это ничему не поможет. Зачем я это делаю? Почему она в этом заинтересована? Возможно, потому, что я заинтересован в том же самом», — а затем происходит разрыв…». Как когда–то его отец, «…я северянин, и если все кончено, то я никогда не иду на попятную. Такова моя точка зрения. Уходя — уходи».
Ему пришлось выслушивать бесконечные аргументы и выдерживать убийственное молчание довольно долго, пока он навсегда не уехал от Мо — с налитыми кровью глазами от эмоционального переутомления — сначала в Хитроу, а затем улетел в Калифорнию к Нэнси. До того, как он услышал постановление о разводе, вынесенное 17 июля 1975 года, Ринго продемонстрировал перипетии своей личной жизни обоим континентам, сопровождая Нэнси на премьеру «Tommy» в рамках ее первого Большого турне по Европе. В одной из газет Морин увидела их фотографию, где Ринго щеголял в смокинге и бабочке, а Нэнси демонстрировала всем загорелое декольте. С бледными щеками и трясущимися руками тем печальным летним утром Морин давала показания в лондонском суде по бракоразводным делам; лица судей в париках блестели от пота. В первый момент никто не сознавал того, насколько эта ужасная жара и повышенная влажность повлияли на решение суда о выплате финансовой компенсации. Экс–жене Ринго не очень–то улыбалась перспектива снова зарабатывать себе на жизнь, а потому она экономно распоряжалась кругленькой суммой, ежегодно выплачиваемой Старром помимо оплаты полиса страхования жизни. Кроме того, Старр продолжал материально поддерживать ее родителей и выдавал Мо деньги на воспитание детей. Они переехали в особняк, который Ринго купил бывшей супруге в лондонской «Маленькой Венеции» — его окна выходили на канал.
