Бережно прижимала она к себе божественного младенца Иисуса. Хоть бы знак подала, думала царевна, ведь все она в силе и славе содеять может. Но по-прежнему взор Присно девы был устремлен поверх земной суеты.

Кого еще просить, размышляла царевна. Кто еще в силе? И перешла к иконе Николая Угодника с житием. Глядел сурово великий угодник из Мир Ликийских. И помнилось Софье в этой его суровости некое осуждение. Муж он, думала она, не желает сострадать жене, а может, и грешность мою ведает…

Ушла в смятении. Явились сестры — провожать. Они втайне завидовали ей, а она была их заступницей, защитницей пред боярами, сетовавшими на расточительство царевен, на их зазорное поведение, дошедшее и до посадских.

— Ты, Софьюшка, смири гордыню, авось он и смилостивится, — посоветовала Екатерина.

— Да что ты смыслишь! — напустилась на нее Софья. Желание сорвать на ком-нибудь свою досаду, гнев, унижение переполняло ее: — Он милости не ведает, он всех нас, Милославских, ненавидит и хочет извести.

— Не перекоряйся ты с ним, — посоветовала Марфа, — он и утихомирится.

— Как же, утихомирится он, — с сердцем отвечала Софья. — Там с ним мачеха, она всех нас, царевен, на дух не переносит. А особливо меня, как правительницу.

— А что бы тебе, сестрица, покориться ему да и сложить с себя бремя правления, — вкрадчиво посоветовала Екатерина. — Тишком да ладком.

— Тишком да ладком! — передразнила ее Софья. — Меня войско желает видеть во власти, стрельцы мои, надворная пехота.

— Кабы все вступились за тебя, — сказала Марфа. — Да выступили согласно. Молви им слово.

— Третьего дни уж молвила, — уныло проговорила царевна. Но неожиданно под действием слов сестры что-то в ней вострепетало. То был, наверное, последний всплеск надежды.

Она призвала думного дьяка Никифора, что был при ней как бы начальником канцелярии, приказала:

— Собери стрельцов да посадских, сколь можно, пред Золотым крыльцом, буду еще говорить с ними. Да и грамоту изготовь к людям всех чинов государства о бесчинии Нарышкиных. Они, мол, благоверного царя Ивана Алексеевича ни во что ставят, заградили его сени дровами, дабы государю не было выхода, сорвали с него венец царский, когда он шел на богомолье, и его истоптали — все потешные Петровы так потешаются, мост в Измайлове хотели рушить, да стража отбилась…

Софья помедлила. Ей пришло на ум, что и Федора Шакловитого не лишне будет в той грамоте обелить. И она продолжала:

— Еще пропиши, что верного царского и моего слугу Федора Шакловитого, который великие услуги оказал государству, укротил заводчиков бунта, иных казнил смертию, а иных разослал в окраинные города, по навету бесчинных людей и по приказу царя Петра лишили чести и яко колодника отвезли в Троицкий монастырь на расправу, где ждет его смертная казнь. И мне, великой государыне царевне, избранной в правительницы Думою и всем земством, чинятся от Нарышкиных всяческие препоны и противности, а оборонить меня не дают… Жалостливо ль?

— Жалостливо, государыня царевна, я от себя некоторые слова добавлю. Дозволишь ли?

— Добавь. Так, чтобы за душу брало.

С этими словами она призвала конюшего и велела распрягать лошадей, отъезд-де временно откладывается по особливому указу.

Народ собирался долго и неохотно. Стрельцы остались без начальника и не знали, чьему приказу внимать, кому повиноваться кроме стрелецких полковников и пятисотских.

А те пребывали в смятении: коли повязали начальника Стрелецкого приказа, то чего ждать далее? Не исполнять ли повелений царя Петра и не выступить ли с полками к Троице? Смутил их и полковник Нечаев, присланный от царя Петра с наказом отправить выборных от каждого полка. Правда, царевна Софья Алексеевна поведала его не слушать, он-де самозванец и прислан, чтобы смущать народ. По ее приказу он был схвачен и уж было отдан палачу. Однако вскоре он был неожиданно освобожден от оков и даже потчеван водкою от имени правительницы.

На следующий день у Золотого крыльца гудела толпа. Она становилась все гуще, запрудив вскоре всю Ивановскую площадь. То были в основном стрельцы. У некоторых в руках были бердыши, которые они захватили на всякий случай. Кое-кто из них еще помнил события семилетней давности, помнил, какова была их власть, против которой никто выступить не смел. Да и не стало на Москве такой силы, которая могла бы противостоять стрелецкой. Есть ли таковая сейчас? Разве что иноземцы с солдатами, которыми командовал полковник Патрик Гордон, которого, впрочем, переименовали в Петра Ивановича. Но от них на площади было не более двух десятков солдат во главе с сержантом, облаченным в зеленую лягушечью форму.

День выдался светлый, тихий и нежаркий. По небу плыли затейливые барашки, скрывая своего пастуха — солнце. Порою оно показывалось, однако ненадолго, и тогда золотые блики играли на лезвиях бердышей, на куполах храмов, на парче облачений духовенства, обступившего царевну. Да и она была в пышном наряде, в котором ее привыкли видеть во время выездов.

Софья велела выкатить на площадь несколько бочонков с хлебным вином, и народ мигом расступился, давая им дорогу и сопровождая каждый бочонок одобрительными выкриками, словно дорогих гостей.

— Поторопилась ты, государыня, с питием, — заметил архимандрит Чудова монастыря. — Вишь, все к бочкам устремились, они людьми овладели. Не станут тебя слушать.

— Пущай ведают доброту мою, благоволение мое.

— Кой путь. Почнут драку возле бочек, вот и все благоволение.

В самом деле, замысел царевны воодушевить толпу и заманить ее на свою сторону, обернулся бесчинием возле бочек. Не дожидаясь, когда появятся виночерпии с кружками да ендовами, толпа камнями вышибала днища у бочек и припадала к ним. Началась свалка, в ход пошли кулаки, одну из бочек опрокинули, и толпа жадно припала к луже, лакая словно стадо скотов на водопое.

— Зришь, государыня царевна, каково получилось, — наставительно заметил архимандрит. — Теперь тебе долго не придется говорить. — Гляди-кось, гляди, что творят. Экие, прости Господи, звери.

Попытки стрелецких начальников образумить толпу ни к чему не привели. Их никто не слушал. Ясно было, что замысел обратиться к московским людям с жалобою на Нарышкиных, на их произвол, на утеснения, которые терпят Милославские — первые в царском роду, — потерпел неудачу.

— Может, отцы честные, — обратилась она к духовным, — отложить назавтра?

Говоря, она испытывала неловкость, чувство, от которого давно отвыкла.

— Как твоя милость повелит, — откликнулся архимандрит. — Только ты уж, государыня, не оплошай, лучше с нами совет держи. Мы с простым народом знаем как обходиться. Ему кость кинь, он за нее глотку перегрызет, жизни лишит.

Все, что прежде казалось ей простым, глянулось в другом свете.

Она думала: стоит дать мужикам вина, как они тотчас сделаются гладкими да покладистыми, и из них, как из воска, можно лепить любые фигуры.

Все выходило не так просто. И бочки стали яблоком раздора, не более того. Оплошала раз, оплошала другой… Не оплошает ли и отправившись в Троицу?

Никогда еще на душе у Софьи не было столь смятенно. Прежде она находила нечто острое в азарте борьбы. Ей казалось, что она в состоянии одолеть любое препятствие и убрать с пути любого человека. Она мнила себя всесильною, всемогущею.

Но нынче непривычная робость и неуверенность закрались в душу. Как их победить? Можно ли? Прежде она чувствовала надежную опору: князя Василия, Федора. Нынче у нее было ощущение, что князь Василий отошел куда-то в сторону. А, Федор… Федор был обречен. Она сделала все, что было в силах, для того, чтобы спасти его. Но Петрушка оказался сильней, настойчивей.

Только сейчас она ощутила его силу и внутренне содрогнулась. Что могла противопоставить она этой силе, этому напору? Кого? Только себя. Но что она могла? Что осталось у нее, кроме звания? Оно, звание, было единственным щитом. Но он уже не укрывал, он перестал быть защитою.

Она готова поехать к Троице, готова даже преодолеть свою гордыню и поклониться Петрушке. Но