при одной мысли об этом ее всю переворачивало. Она, старшая, должна поклониться младшему.

Это было ужасно. Ужасною была и неизбежность, безвыходность этого. Прежде она умела изворачиваться, прибегала к совету князя Василия. Нынче же и князь Василий оказался бессилен. Она напрасно уверовала в его всемогущество, в его изворотливый ум. Выходит, напрасно она не вняла в свое время его призывам пойти на попятный, замириться с Петрушкой.

Он доказывал, что зря она пренебрежительно зовет его Петрушкой. Настанет день, и он явится пред нею во всей его силе и значении, явится Петром, единодержавным царем.

На Ивана нельзя положиться. Он, известное дело, ущербен головою, он с трудом передвигает ноги. И нечего закрывать глаза, не жилец на белом свете. Уже сейчас он отдал все бразды правления младшему брату. Он отказался от своих прав, как ни убеждала, как ни уговаривала его Софья.

Она собралась к Троице для того, чтобы покориться. Понимала: выговорить ничего не удастся. Понимала: Петр не уступит. Ежели бы она в свое время подольстилась к мачехе, можно было хоть в ней найти заступницу. Но мачехе отлично известна ее ненависть.

Искала ходы. Сама. Без чьей-либо помощи. Раскидывала умом и так и эдак. И все выходило одно: терем, возвращение к тому, с чего начала, откуда вышла. Среди бояр, в Думе, у нее почти не осталось приверженцев. Никто не встанет на ее защиту, как она ни изхищрялась.

Боже мой, Боже мой, но как же быть? Терем, вместе с сестрами, это еще ничего, это куда ни шло. Но монастырь! Экий страх оказаться в полном затворе… Хотя, сказывали, что опальный патриарх Никон и в Кириллове, и в Ферапонтове бражничал да блудодействовал.

Но то монастырь мужской. В мужских-то ей было известно, что дозволено, что не по уставу всякие вольности. Сказывали, что монахи и женским полом не брезгуют, баб из окрестных деревень всяко привечают. И то не почитается за великий грех. Мол, естество требует, а от естества не уйдешь. И у святых дети были.

Да как укротить плоть, коли ее зов столь могуч. Господь на то и создал мужчину и женщину, чтоб они длили род свой. Сказано ведь: плодитесь и размножайтесь…

Она на мгновение приостановилась в своих размышлениях, тщилась вспомнить, кем сказано. И не о скотах ли.

Да все равно: что скоты, что люди. Все, что естественно, все благо, все Господь благословит.

Отлагала день за днем свою поездку к Троице. Все надеялась как-нибудь извернуться. И речь держала перед толпой, сильно поредевшей после того, как стало известно, что дарового питья не будет. Жаловалась привычно:

— Всем ведомо, сколь была я добра. И деньгами, и питьем, и едами-яствами. И никому ни в чем отказу не было… — тут остановилась, ждала голосов подтвердительных, но, не дождавшись, продолжала: — А ныне меня утесняют, воли мне никакой не дают, людей моих преследуют. За что? Что я плохого сделала? Мы, Милославские, коренного природного царского рода, а нас Нарышкины теснят, ходу нам ныне нету. Вот и брат наш, царь Иоанн Алексеевич, тоже от Нарышкиных и от слуг их терпит всякие устрашения и утеснения. Ведомо ли вам, люди добрые, что он перестал ездить во дворец и вершить там вместях с братом Петром дела государства?

— То нам ведомо, — раздался одинокий голос. — По слабости ума царь Иван не ездит.

— Да как вы смеете! — взвилась царевна. — Думою, всем земством избран он на царство, яко старший брат…

— И тебе бы, государыня, пора в отставку, — продолжал тот же голос. — У нас царь природный есть — Петр Алексеевич!

Тщетно она вглядывалась в толпу, ища глазами того, кто кричал. Надеялась: вытолкнут его вперед, а тут бы пристава его схватили бы.

Но толпа слабо колыхнулась, и глаза у всех были пустые либо любопытные. Выжидали, чем кончится.

— Неужто вам меня не жаль? — чисто по-женски возопила она и всхлипнула. Пыталась сдержать себя, не явить слабость перед этим мужичьем, но слезы неудержимым потоком полились из глаз.

Толпа всколыхнулась. Голос — тот же, экий смутьян, — выкрикнул:

— Слаба ты, государыня, против Петра царя, тебе бы только слезы лить да с князем Васильем забавляться.

Усилием воли подавила плач, но, все еще всхлипнув, произнесла:

— Ежели мы, Милославские, вам не угодны, пойдем искать прибежища у християнских королей. Нас там примут и почет издадут, не то что вы, невежи. Как государыне царевне, правительнице, дерзите, столь зазорные слова произносите. И хоть бы вышел вперед тот, кто охулку на меня бросил.

Толпа снова колыхнулась, словно бы выталкивая из себя того, кто бросал дерзкие слова, но опять никто не вышел. Уже другой голос, высокий, ровно дьячковый тенорок, возгласил:

— Нешто пристойно будет к басурманским государям за защитою ходить. Нет, ты, государыня, у бояр милости проси.

— И попрошу! — уже твердым голосом произнесла Софья. Она поняла, что напрасно вышла к простонародью просить заступления. Бабе, хоть и с титулом царевны, пощады не будет. Народ словно бы опоминался от долгой спячки. И увидев над собой слабую женщину, возроптал.

Она замешалась в толпу духовных и скрылась в Грановитой палате. Игра была проиграна.

Последнее, что ей оставалось — последнее и, увы, неминучее, — была поездка в Троицу, которой ей так хотелось избежать, избежать унижения. Она явится перед Петром как униженная просительница.

Но о чем она станет просить? О том, чтобы оставаться правительницей? Но это, как она ни пыжилась, невозможно. О пощаде? Но это стыдно. Бог знает, как стыдно! Повернется ли у нее язык? Предстать перед Петрушкой смиренницей? Одна мысль об этом ввергала ее в трепет.

Чудовский архимандрит, видя царевну в смятении, попытался утешить ее самым бесхитростным образом:

— Христос страдал, государыня, и нам, грешным, слугам его тож страждать выпало на долю. Простой народ, грубый, нешто он ведает, что глаголет и что творит. Нет, государыня, сколь ни обращай к нему увещевательное слово, оно пролетит мимо его ушей. Токмо сердце твое терзается понапрасну.

— Благодарствую, святой отец, — сухо ответила она. Было ли у нее последнее прибежище? Естественно. Тот же князь Василий. Уже отчаявшаяся, уже не видевшая выхода, отправилась она к нему.

— Ну-ну, госпожа, уверься, един у нас утешитель — Господь, он и к твоему горю снизойдет, — мягко выговаривал князь, ведя Софью в покои. — Все минует, все в руках Божиих. Спаси тя Христос.

В кабинете царевна дала волю рыданиям. Князь Василий терпеливо ждал, пока она придет в себя.

Все, что накопилось в ней во время стояния на крыльце, все, что пережила она, выслушивая оскорбительные выкрики, это угрюмое молчание толпы, не желавшей сострадать ей — ей, еще недавно благоверной государыне царствующего дома, чье имя писалось рядом с именами великих государей и поминалось в церквах вместе с их именами, чей профиль был вычеканен на монетах, благодетельнице надворной пехоты, — все изливалось в рыданиях.

Наконец она затихла. Князь достал плат из небольшого поставца и заботливо утер ей лицо. Подождав, пока она окончательно придет в себя, понимая, что случилось нечто из ряда вон выходящее, он спросил:

— Велика ли горесть?

Она сбивчиво передала ему все, что пришлось пережить на Золотом крыльце. Князь не выразил ни недоумения, ни негодования. Все было просто и понятно. Время государыни царевны прошло, а вместе с ее временем прошло и его время.

Можно ль возвратиться в прошлое? Повернуть вспять колесницу времени? Как бы они ни тщились, как бы ни призывали сторонников, их остались единицы. И те — безвластны.

Сколь ни усердствуй — князь Василий понимал это отчетливей, нежели кто-нибудь, — власть вырвана из их рук.

Ну еще месяц, два, три она как-нибудь проволочится, а потом наступит неизбежный конец.

Он мог бы сказать об этом царевне Софье, но понимал с трезвостью умного человека, что это