Да и он, князь Василий, тоже хорош. Он предвидел все последствия такового царевнина неблагоразумия. Предвидел, остерегал, да сам не остерегся. Да и то сказать — слишком глубоко увяз в ее тенетах. А кто свяжется с женщиной таковым манером, тот теряет разум. И он потерял разум, забыл о последствиях.

Вот — посев! Впереди — пропасть. Он пока еще у дел; у царя Петра, видно, руки не доходят, полно забот даже там, в Троице. Он деятелен, во все вникает, все хочет постичь сам, самолично устраивает свои марсовы потехи, на своих боках испытывает все тяготы воинской службы, на всех ее ступенях — от солдата до офицера. И не норовит заскочить вперед: тянет лямку с самого низу.

Князю он необычайно симпатичен. Не то что царь Иван — старший. Тот попал в цари по недоразумению. Ежели бы не крикун Сумбулов, человек вполне ничтожный, о нем бы и не вспомнили. А Сумбулов добивался милостей, боярства, хотя никаких прав на него, кроме горлопанства, у него не было и быть не могло.

Вот ведь какие бывают чудеса. Иной горлохват и горлопан возвышается, хоть за плечами у него нету никакой амуниции, а одни голые амбиции, благодаря своему горлу и наглости выскакивает во власть. И ведь все видят, что ничего у него, кроме горла, нет, что пуст он, как порожний мешок. А пустой мешок не имеет ног, не можно ему стоять, против правил это, против всех законов. Однако люди устроены так: кто брав, тот и прав. Горлохвату и ума не надо, и никаких других заслуг. Сколько их, таких, сходу проникло во власть!

Царь Алексей был справедлив. Однажды, когда его тесть Илья Данилович Милославский выскочил в Думе и стал похваляться, будто, ежели дать ему начальство над ратью, он бы поляка побил, царь разгневался и стал на него кричать: «Когда ты в поле рать водил? Когда саблею махал?! Горлом своим воюешь!» И чуть не побил его.

Князь Василий пребывал пока в службе. И поехал в Иноземный приказ. Ловил на себе сожалеющие взгляды дьяков и подьячих. Знали уж об афронте царевны Софьи. Понимали, что и князя постигнет таковой же афронт. Не спеша уселся за свой стол, велел подать себе бумаги. Но внимание рассеивалось: как ни старался, не мог сосредоточиться.

В это время вошел человек графа де Невиля, взятый им из русских подьячих и выученный языкам. Граф-де дожидается разрешения посетить князя.

— Зови. Что за церемонии! Граф прежде езжал ко мне запросто.

Вошедший вслед за тем граф объяснил:

— Не знал, в каком вы расположении духа. Слышал я про неудачу царевны на правящего монарха и подумал, что и вас, князь, может постичь подобная несправедливость..

Князь Василий принужденно улыбнулся. Улыбка вышла кривоватой.

— Спасибо, граф. Я вполне оценил вашу деликатность. Но, поверьте, в утешении не нуждаюсь. И хотя предвижу, что буду отстранен от власти, но гляжу в будущее без боязни. Займусь науками в одной из подмосковных деревень.

— Но тысячу раз простите меня — слух идет о том, что царь намерен сослать вас на Север. Это было бы слишком жестоко. Такого человека, как вы, любой правитель сочтет за честь держать при себе в советниках. Хотя бы.

— Любой правитель, но не царь Петр. Он слишком молод и самонадеян. Кроме того, он обзавелся советчиками в Немецкой слободе, а им желательно иметь здесь своих людей. Они облепили царя как мухи…

— Но мухи липнут к падали, — ухмыльнулся де Невиль.

— С их помощью он обратил свой взгляд на запад. И уж не отведет его, — с горечью продолжал князь, пропустив реплику графа мимо ушей. — Я был бы готов примкнуть к нему, лишь бы в своем стремлении к обновлению он не наломал дров. Но я одинокий пловец в российском море, с его склонностью к бурям. В Думе, среди бояр и думских людей, я белая ворона. И прежде на меня косились, а ныне потирают руки, предвидя мое скорое падение, — закончил он.

— Но позвольте, князь. Я уполномочен от имени короля, моего повелителя, предложить вам наше гостеприимство. Вам будут оказаны соответствующие почести, предоставлен ранг советника его величества. Вы получите пожизненную пенсию, которая обеспечит вам безбедное существование до конца дней. Разумеется, и сын ваш Алексей, и остальные домочадцы также будут удостоены внимания моего милостивейшего повелителя. Стоит вам сказать да, и все тотчас будет улажено.

Молчание было ему ответом. Князь Василий нервно дощипывал пышные усы. Он медлил с ответом. Глаза его были устремлены долу. Благостную картину нарисовал гость. Великий соблазн исходил от нее. Он мог бы по-прежнему пребывать в славе там, за границею. Он мог устроиться там с привычным комфортом. Мог бы вывезти туда библиотеку, обстановку — картины, гобелены, парсуны, зеркала и многое другое.

В самом деле: здесь на него наверняка обрушится ярмо опалы. Его придется неизбежно носить. Хорошо еще, если царь Петр повелит ему удалиться в одно из своих поместий и оставаться там по смерть. Судя по тому, что говорил ему в свое время брат Борис, приближенный молодого царя, тот и слышать о нем не хочет. А так как он упрям и своеволен, то отношения своего не переменит. К руке князь допущен не был, его последний Крымский поход, столь неудачно завершившийся, вызвал у царя Петра очередной приступ гнева, усиленный еще незаслуженными милостями, которыми осыпала его не желавшая ничего знать царевна Софья.

Нет, милостей от царя Петра ждать не приходится. Впереди только призрак опалы. Что ж, князь намерен снести ее с присущим стоицизмом. И посулы короля? В них столько соблазна и лести, столько приманчивости. Их легко принять внешне. А душевно? При его дворе немало единомышленников, людей, в беседах с которыми легко коротать время. Но корни-то его углублены в эту землю, где покоится прах его отчей и дедичей. Мог ли он с легкостью обрубить их? И приживутся ли эти обрубки корней в чуждой почве?

Ему уж близко к шестидесяти, большая и лучшая часть жизни прожита. И прожита на этой земле. Что ж, начать жизнь сызнова? Достанет ли у него сил и мудрости? Царь Алексей отдал Богу душу на сорок седьмом году жизни. Его мужское потомство весьма недолговечно. Может, и царя Петра ждет скорая кончина? Да нет, сказывают, крепок он, как молодой дубок, ни в чем не походит на своих братьев — велик ростом, велик и умом, отличен силою, привычен к черной работе, полюбил топором махать, долотом орудовать.

Нет, на перемену власти нечего рассчитывать! И на перемену его участи тоже. Так что же? Де Невиль ждет. Сказать ему: «да»?

Вспомнилась князю Василию судьба его деда — тож Василья Васильевича. Много раз невидимо осенял он его своим дыханием. Два боярина спорили меж собою о верховной власти на Руси, когда ее одолели самозванцы. Оба родовитых, оба Василия — Шуйский да Голицын. Шуйский был велеречив, по- лисьи увертлив, чисто мел пышным хвостом. Да и мошна у него была туга. Кого улестил, кого купил — искусник был по этой части.

Голицын был прямодушен, мужествен, несколько медлителен, но зато основателен. Опять же не богат. Сторонников среди бояр у него было меньше, но весу в них было больше. Надсаживали горло в спорах, чаша весов колебалась то в одну, то в другую сторону. В результате Василий Шуйский был провозглашен царем.

А дед Голицын повел полки на поляков, да и угодил в плен. Долго томился в плену — более всего духовно. А когда, наконец, вызволили его, сердце не выдержало — помер по дороге в Москву, в Гродно. Король повелел похоронить его с почестями в Вильно, в Братской церкви Святого духа…

Стать ему, князю Василию, переметчиком? Все в нем противилось этому. Нет, он скажет: «нет» — и будь что будет. Покаянию отверзи ми двери — он готов покаяться перед лицом государя.

С другой же стороны, душа восставала. Царю Петру едва исполнилось восемнадцать. Правда, он немало успел в свои лета. Но не ставать же ему, князю Василию, на колена — ему, почти шестидесятилетнему, — перед восемнадцатилетним.

— Чувствительно вам благодарен, граф, но по зрелому размышлению я вынужден отвергнуть ваше столь лестное для меня предложение. Возблагодарите его величество короля за таковое милостивое участие в моей судьбе. Князья Голицыны всегда блюли верность своему престолу, в каковые перипетии ни бросала их судьба. Прах предков вопиет, потомки будут осуждать. Нет, граф, я готов принять царскую