Александр Кожев (настоящая фамилия – Кожевников) родился и вырос в Москве, на Арбате. Когда произошла революция, он был еще школьником; в эту пору он увлекался изучением религий Дальнего Востока. По его собственным рассказам, в первые послереволюционные годы он торговал на черном рынке ив 1918 году чудом избежал расстрела. В декабре 1919 или в январе 1920 года он вместе с одним немецким другом бежал из России в Польшу. До Германии он добрался лишь в середине 1920 года.
В годы учебы в Гейдельберге Кожев слушал прел<де всего лекции Ясперса; к Гуссерлю он в эту пору особого интереса не проявлял. В 1922 году он переезжает в Берлин, а в 1924-1925 годах снова возвращается в Гейдельберг для окончания университета. В Париж он приехал в конце 1926 года, посещал Сорбонну, где изучал восточные языки и физику и общался с представителями русской эмиграции из круга Бердяева. В эти годы он написал работу о детерминизме в классической и современной физике, однако защитить ее в качестве диссертации ему не удалось.
Во французской интеллектуальной жизни Кожев сыграл приблизительно ту же роль, что и Койре, – роль посредника, представительствующего за немецкую философию. Французов 1930-х годов он познакомил с гегелевской интерпретацией европейской истории рубежа XVIII-XIX веков, причем на эту интерпретацию сам он смотрел через призму русской интеллектуальной истории.
Эту тройственную – русско-немецко-французскую – природу философии Кожева выдает и другой аспект его деятельности – обширная переписка, которую он вел со своим дядей Василием Кандинским – русским художником, жившим в Германии 22* .
Третий пример франко-немецко-русского мыслителя – Жорж (Георгий) Гурвич (1894-1965). Он родился в еврейской семье в Новороссийске, затем так же, как Койре и Кожев, учился в Германии, в 1925 году переехал во Францию, а четыре года спустя получил французское гражданство. В автобиографии, рассказывая о своем интеллектуальном становлении, он описывает опыт, приобретенный в Германии: «Два первых университетских года (1912-1914) я жил зимой в России, а летом в Германии; я учился праву и знакомился с самыми значительными политическими учениями; особенно интересовали меня различные тенденции неокантианской философии: работы Когена, Наторпа, Кассирера, Рикерта, Виндельбанда, Волькельта, Репувье, Амелена… Кончилось все это острой неприязнью к неокантианству. […] Тогда я обратился к Вильгельму Вундту. Он посоветовал мне для лучшего понимания психологии разных народов заняться экспериментальной психологией в его лаборатории. Единственным плодом этих занятий, впрочем весьма непродолжительных, явилась экспериментально подтвержденная уверенность в том, что невозможно установить прямые параллели между психологией и физиологией, и в том, что между временем реальной жизни, временем как понятием и, тем более, временем измеренным, временем линейным не существует связи» 23* . Самое сильное впечатление произвели на Гурвича лекции Эмиля Ласка, которые он посещал в Гейдельберге накануне Первой мировой войны. Они не только привили ему интерес к Фихте («Мне казалось, что Фихте – прежде всего поздний – способен разрешить сложные вопросы, с которыми не справлялись создатели феноменологии» 24* ), но и познакомили с социологией Макса Вебера. С 1915 по 1920 год Гурвич продолжает учебу в России. В России в 1917 году он участвовал в создании первых советов народных депутатов на Путиловском заводе, где пытался воплотить в жизнь прудоновские идеи о децентрализованном коллективизме 25* . В 1920 году Гурвича зачисляют на службу в Петроградский университет, несколько месяцев спустя он эмигрирует в Чехословакию, где в 1921-1924 годах преподает в Русском университете в Праге, а в 1925 году переезжает в Париж.
Оказавшись в Праге, Гурвич осуществил замысел, который родился у него еще на родине, – написал по-немецки книгу о Фихте. Философ работал с рукописями Фихте, в особенности с его поздними работами; философию Фихте он ценил за абсолютный реализм, который, как он считал, дал ему даже больше, чем феноменология. Книга Гурвича «Система конкретной этики у Фихте», вышедшая в 1924 году в Тюбингене, – непосредственный результат его пребывания (впрочем, не слишком продолжительного) в Германии. С другой стороны, книга о Фихте очень многим обязана русскому философу Вышеславцеву 26* : Гурвич вывез из России его неизданный труд, на который ссылается уже в самом начале своей собственной работы 27* . Идея фихтевского абсолютного реализма, почерпнутая из поздних сочинений Фихте, оказала на Гурвича большое влияние; воспринимая ее на фоне феноменологии, он активно пользовался ею в своих социологических трудах: «Здесь мы имеем дело с очень своеобразным пониманием иррационального не как противоположного логике, как это бывает во всех других случаях, но как непосредственного присутствия самих логических сущностей [cler grundlosen Vorhandenheit der logishen Wesenheiten selbst]. Обнаружение этого типа иррационального – большая заслуга феноменологии и прежде всего Гуссерля. См., в частности, его «Идеи» 28* . По-видимому, именно своим преклонением перед Фихте Гурвич расположил к себе Ксавье Леона, и тот стал заказывать ему статьи для «Журнала метафизики и морали» (Revue de mйtaphysique et de morale). В 1928 и 1929 годах Гурвич печатает на страницах этого издания статьи о последних достижениях немецкой философской мысли, составившие в 1930 году основу его книги «Современные тенденции немецкой философии» 29* . Следом за пространным предисловием Леона Бруншвига, который по приезде Гурвича в Париж дал ему возможность читать лекции по немецкой философии, идут очерки об Эдмунде Гуссерле, Максе Шелере, Эмиле Ласке, Николасе Гартмане и Мартине Хайдеггере. В отличие от Койре и Кожева, которые стремились прежде всего развить идеи, усвоенные в Германии, пойти дальше своих немецких учителей, Гурвич только информирует французских философов о достижениях германских коллег. Он публикует тщательно составленную библиографию их публикаций. Оспаривая тезис о родстве Гуссерлевых сущностей с платоновскими идеями, Гурвич, однако, упрекает Гуссерля в недостаточно глубоком подходе к проблеме иррациональности, проблеме, которая под новым названием («прерывность») возникнет потом и в его собственных социологических работах 30* . Другая фигура, в которой Гурвич видит наиболее полное воплощение духа феноменологии, – Макс Шелер (с которым Гурвич, кстати, так же, как и Койре, был знаком лично). Этическая и религиозная сторона его учения вызывала особенное одобрение Гурвича; с другой стороны, недостатком философии Шелера ему представлялось игнорирование того, что было сделано Фихте, сумевшим преодолеть кантовский формализм. Для пас особенно существенно, что в одном из примечаний к главе о Шелере Гурвич информирует читателей о существовании русской философской школы, эволюция которой параллельна развитию немецкой феноменологии 31* . Николай Лосский и Семен Франк, пишет Гурвич, предвосхитили в некоторых своих работах (переведенных на немецкий) гартмановское соединение интуиции с систематическим мышлением. Желая разъяснить этот тезис подробнее, Гурвич отсылает к своей статье о русской философии первой четверти XX века, – по-видимому, одной из первых французских публикаций на эту тему – или к французским переводам Лосского. Последний из философов, которых Гурвич представляет французской публике, – Мартин Хай- деггер, в чьих работах в 1920-е годы совершился показательный синтез феноменологии и посткантовского идеализма. Сопротивление Гегелю приводит к попытке воскресить традиции Фихте и Шеллинга. В статье, посвященной Гурвичу-социологу, Фернан Бродель четко почувствовал немецко-русские феноменологические корни его идеи о прерывности как основной черте социального 32* . Для нас же важно подчеркнуть, что Гурвичу, точно так же, как Койре и Кожеву, средством для постижения современной немецкой философии и немецкого идеализма XIX века служит русская религиозная философия.
Во время Второй мировой войны Гурвич преподает в Новой школе социальных исследований в Нью-Йорке, где общается с корреспондентом Кожева Лео Штраусом. После войны он возвращается во Францию и с 1948 года до смерти руководит кафедрой социологии в Сорбонне.
В биографии философов русского происхождения, которые, перебравшись во Францию из Германии, привозят с собой основные идеи немецкой философии, учеба в немецких университетах занимает совершенно особое место. Речь идет о своеобразной интроспекции, ибо сама русская философия очень многим обязана философии немецкой. В Геттингене или Гейдельберге эмигранты
