— А вы?

— Я, к сожалению, еще должна была расти. Не успели оглянуться, а мне уже восемнадцать лет, и мама убедилась, что ее Гадкий утенок превратился в Гадкую утку. Несмотря на рост и отсутствие светских талантов, она решила все-таки вывезти меня «в свет», по полной программе: сезон в Эдинбурге, представление королевской семье в Холируде. Меня это совсем не прельщало, но Джорди уехал и жил в Релкирке, и я, пораскинув умом, решила тут ей уступить, чтобы она потом смирилась с тем бесспорным фактом, что кроме Джорди Эрда я ни о каком другом муже и думать не хочу. Конечно, мой светский дебют обернулся полным провалом. Наряженная в вечернее платье до полу, атласное, все в блестках, я больше всего походила на комическую «даму» из детского спектакля. Сезон подошел к концу, а я так и осталась никому не интересной, не нужной, не обрученной. Мама, страдая от унижения, привезла меня обратно в Балнед, где я снова расставляла в комнатах цветы, выводила собак гулять и… ждала Джорди.

— Долго пришлось ждать?

— Четыре года. Пока он не закончил учебу и не получил место, которое давало ему возможность содержать жену. У меня, конечно, были свои деньги, капитал под опекой, доставшийся мне по достижении двадцати одного года, и мы вполне могли бы жить на эти деньги, но Джорди ни о чем таком и слышать не хотел. Ну, я и продолжала ждать, пока не настал великий день, когда он сдал выпускные экзамены. Помню, я была в овечьей мыльне в Балнеде. Купала собаку: мы с ней гуляли; и она вывалялась в какой-то гадости. И вот я вожусь там в фартуке, вся обрызганная водой, и карболкой от меня разит. Вдруг двери распахиваются, и на пороге стоит Джорди — пришел делать мне предложение. Такая романтическая минута. С той поры я люблю запах карболки.

— А как отнеслись к этому ваши родители?

— Они уже давно видели, к чему идет. Отец был очень рад, мама смирилась. Сначала терзалась: что скажут ее светские знакомые, а потом пришла к заключению, что лучше мне выйти за Джорди Эрда, чем остаться незамужней дочерью у нее на руках, это при ее-то образе жизни. И вот в начале лета 1933 года мы с Джорди, наконец, сыграли свадьбу. Чтобы доставить маме удовольствие, я согласилась затянуться в корсет и нарядиться в белое атласное платье, такое блестящее и жесткое, что оно стояло колом, как картон. А когда кончился званый завтрак, мы с Джорди сели в его маленький «остин», укатили в Эдинбург и провели первую ночь в отеле «Каледония». Помню, я разделась в ванной, сняла дорожное платье, расшнуровала корсет и торжественно выбросила его в мусорную корзину. И поклялась, что больше никто и никогда не заставит меня носить корсет. И никогда больше их не носила, — Вайолет весело рассмеялась и шлепнула Ноэля по колену. — Так что в первую брачную ночь я рассталась не только с девственностью, но и с корсетами, и трудно сказать, чему я радовалась больше.

Он тоже рассмеялся.

— И вы стали жить-поживать мирно и счастливо?

— И как еще счастливо! Полетели счастливые годы в домике на склоне горы в Релкирке. Потом родился Эдмунд, и в нашу жизнь вошла Эди. Она была дочерью деревенского плотника, восемнадцати лет поступила ко мне няней и с тех пор всегда была с нами. Хорошее было время. Такое хорошее, что я не хотела видеть, как на горизонте собирались военные тучи. Но война все-таки пришла. Джорди поступил в Шотландскую дивизию и уехал во Францию. А в мае сорокового года попал в плен при Сент-Валери, и я не видела его пять с половиной лет. Мы с Эдмундом и Эди перебрались в Балнед и пересидели войну у моих родителей, но они уже были стариками, и оба умерли еще до ее окончания. Так что когда Джорди наконец вернулся, он приехал к нам в Балнед, и там мы прожили остаток нашей совместной жизни.

— Давно он умер?

— Он умер через три года после женитьбы Эдмунда — после первой его женитьбы, на матери Алексы. Все произошло неожиданно. Мы так хорошо жили. Я строила планы: что надо будет пересадить в саду и переустроить в доме и как мы будем отдыхать и куда поедем. Словно нам с ним предстояло вместе жить вечно. И была поражена, когда вдруг заметила, что Джорди стал сильно сдавать. Потерял аппетит, похудел, жаловался на какие-то недомогания, боли. Сначала я не хотела поддаваться страхам, считала, что это просто неполадки с пищеварением, наследие долгих лет в лагере для военнопленных. Но, в конце концов, обратились к врачу. Он направил к специалисту. Джорди положили в Релкиркскую терапевтическую клинику, «на обследование», как там говорили. Результаты этого обследования доктор сообщил мне лично. Мы сидели в его солнечном кабинете, он напротив меня за столом, и говорил очень сочувственно, по- доброму, а когда кончил, я поблагодарила, встала, вышла из кабинета и по длинному, устланному пластиком коридору пошла к Джорди. Он был в отдельном боксе, полулежал на высокой больничной кровати, обложенный подушками. Я принесла ему желтых нарциссов из Балнеда и поставила рядом в кувшине, налила побольше воды, чтобы они не завяли и не погибли. Но Джорди уже через две недели не стало. Эдмунд был тогда со мной, а Каролина, его жена, нет, она как раз тогда забеременела и мучилась токсикозом… Сознание, что должен родиться ребенок, поддерживало меня в те черные дни. Джорди ушел, но на подходе новое существо, значит, жизнь продолжается. Вот почему, между прочим, Алекса мне особенно дорога.

Ноэль, переждав минуту, отозвался:

— А вы — ей. Она очень много мне о вас рассказывала.

Вайолет молчала. Поднялся ветер, пробежался по траве. Он пах дождем. Она подняла голову и увидела, что на западе собираются тучи, очертания холмов затуманились, вниз, на склоны, упала тень.

— Чудесный, в сущности, был день, — проговорила Вайолет. — Надеюсь, вы не жалеете, что так провели его? Не соскучились со мной?

— Нисколько.

— Я начала с того, что хотела вам кое-что объяснить, а вместо этого рассказала историю всей моей жизни.

— Для меня это большая честь.

Вайолет сказала:

— Вот Алекса сюда идет.

Он приподнялся, отряхнул локти свитера от налипшего зеленого сора.

— Верно.

Они смотрели, как она к ним карабкается, молодая, быстрая, неутомимая, в голубых джинсах и синем свитере, светло-рыжие волосы растрепаны, лицо разрумянилось от ветра, солнца и подъема. «Совсем дитя с виду», — подумала Вайолет. И вдруг почувствовала, что обязана защитить ее.

— Мне в жизни выпало большое счастье — выйти замуж за того, кого я любила. Хочу надеяться, что так же будет и с нею.

Ноэль медленно повернул голову. Взгляды их встретились.

— Вирджиния говорит, чтобы я не лезла и не вмешивалась. Но вы ведь сами, конечно, понимаете, как сильно Алекса вас любит, и я просто не могу допустить, чтобы она страдала. Я на вас не давлю, я просто прошу, будьте с ней бережны. Если неизбежно придется причинить ей боль, сделайте это теперь, пока еще не поздно. Вы же хорошо к ней относитесь, пощадите.

Его лицо не дрогнуло, взгляд остался ровным. Он ответил, хотя и не сразу:

— Да. Конечно.

Больше они ничего не успели друг другу сказать, и, наверное, к лучшему. Алекса была уже близко, в двух шагах — запыхавшаяся, радостная, она упала в вереск рядом с Ноэлем.

— О чем это вы тут болтаете столько времени?

— Да так, о том, о сем, — улыбаясь, отозвалась ее бабка.

— Меня послали узнать, не пора ли собираться. Ферпосонам-Кромби надо еще попасть к кому-то ужинать, они предлагают подвезти в Крой супругов Глоксби и Дермота Ханикомба. К тому же скоро все равно будет дождь, вон небо как почернело.

— Да, — подтвердила Вайолет.

Она посмотрела вниз: лодки уже причалили к берегу. Кто-то успел залить костер. Все гости поднялись, относили вещи в машины, встряхивали и складывали пледы.

— Да. Пора возвращаться.

Она стала грузно подниматься на ноги. Ноэль вскочил и протянул ей руку.

— Спасибо, Ноэль.