«Хуже всего в старости то, — размышляла Вайолет, — что радость не дается в руки даже, казалось бы, в самые счастливые мгновения». Ей бы сейчас радоваться, да вот, поди ж ты, невесело на душе.

Сегодня ее день рождения, и все вроде бы хорошо, лучшего и желать нельзя. Она сидит среди вереска над озером. В осеннем небе, прозрачно чистом, если не считать одной синюшной тучки на западе, сияет ласковое солнце. Внизу у воды отчетливо, как в перевернутый бинокль, видны приехавшие к ней на пикник гости; они теперь разобрались на группки и занимаются кто чем. Обе рыбачьи лодки уже спущены на воду, с одной удят Джулиан Глоксби и Чарльз Фергюсон-Кромби, с другой — Люсилла со своим австралийцем. Дермот отделился ото всех и собирает какие-то луговые цветы. Вирджиния и Конрад Таккер перешли по плотине на ту сторону и бредут рядком по узкой береговой полосе, сопровождаемые спаниелями Эдмунда. По пути они останавливаются, словно о чем-то спорят, или, подобрав плоские камешки, запускают вскачь по искрящейся воде. А кто-то остался на месте, расселись вокруг угасающего костра, греются на солнышке. Эди и Алекса сидят рядом. Миссис Глоксби, которая всегда хлопочет, всегда на ногах, прихватила с собой вязанье и книгу и сидит, отдыхает.

До Вайолет долетают слабые звуки. Порыв ветра, чей-то возглас, всплеск весел, птичий крик. Время от времени из-за гребня гор доносится треск ружейных выстрелов.

Все так, как должно быть. И однако же, на сердце у Вайолет тяжело. «Это потому, что я слишком много знаю, — говорит она себе. — Со мной все норовят поделиться. То ли дело — счастливое неведение… благодать. Как бы мне хотелось не знать, что Вирджиния и Конрад Таккер… этот видный симпатичный американец… что они любовники. Что в жизни Вирджинии наступил ответственный переломный момент; что, оставшись без Генри, она сейчас может принять какое-нибудь гибельное решение. И Эди меня тревожит: перестала ли она убиваться из-за Лотти?»

С другой стороны, есть неопределенности, которые лучше бы уж поскорее разрешились. Хотелось бы удостовериться, что роман Алексы не кончится разбитым сердцем, что Генри не очень тоскует сейчас по матери. И хорошо бы узнать, что таится в загадочной душе Эдмунда.

Ее семья. Эдмунд, Вирджиния, Алекса, Генри и Эди. Любовь и участие приносят радость, но они же могут оказаться жерновом на шее. И самое обидное, что Вайолет совершенно беспомощна и не может сделать ничегошеньки-ничего, чтобы помочь своим близким в трудную минуту.

Она вздохнула. Вздох получился довольно звучный. Опомнившись, Вайолет постаралась взять себя в руки и с бодрым видом обернулась к гостю, который, опираясь на локоть, полулежал поблизости от нее.

Она сказала первое, что пришло в голову:

— Я люблю цвет вереска, он напоминает самый красивый твид, рыже-лиловый, и коричневый, и зеленый. И люблю твиды, потому что они похожи на вересковые пустоши. Поразительно, что люди научились так подражать природе!

— Вы сейчас об этом думали?

А он не дурак. Вайолет покачала головой.

— Нет, — призналась она, — я думала о том, что получилось… не так.

— Что получилось не так?

Вайолет не вполне понимала, почему он пошел с ней. Она его не звала, и он не спрашивал позволения пойти с нею. Но когда она стала подниматься на гору, он просто зашагал рядом, словно между ними без слов так было условлено. И они поднялись наверх по узкой овечьей тропе. Вайолет шла первая, часто останавливаясь — полюбоваться видом, проследить полет куропатки, обломить веточку белого вереска. Когда поднялись на вершину, Вайолет расположилась отдохнуть, и он устроился тут же. Ее тронуло его желание побыть с нею, и настороженность в отношении к нему немного отступила. Потому что при первом знакомстве она испытала к нему недоверие. Готовая отнестись с симпатией к молодому человеку, которого полюбила Алекса, она, тем не менее, при виде его сразу насторожилась. Красивый, темноволосый… Нет, она не собиралась поддаваться его слишком очевидным чарам. А тут еще выяснилось, что его мать — Пенелопа Килинг. Новая тень упала на праздник Вайолет: оказалось, что Пенелопа умерла, и почему-то ей было очень больно это слышать. Сожаления задним числом хлынули ей в душу, хотя только она сама виновата, что так больше и не встретилась с этой яркой, обаятельной женщиной. И вот теперь уже поздно.

— Так что же получилось не так? — с мягкой настойчивостью проговорил Ноэль.

— Мой пикник, — ответила она, собрав разбежавшиеся мысли.

— Пикник великолепный.

— Да, но не такой. Многого не хватает. Нет Генри и Эдмунда. И Изабел Балмерино. За все время она впервые не приехала на мой день рождения, ей пришлось отправиться в Коррихил на помощь Верене Стейнтон, там столько работы с цветами к завтрашнему балу. А мой любимый внучек Генри… Его отправили в закрытую школу, это теперь лет на десять, не меньше, и к тому времени, когда он освободится, я уже, верней всего, буду на шесть футов под землей. Надеюсь, что буду. Восемьдесят восемь. Даже подумать не могу. Это уже чересчур. Стать совсем беспомощной, зависеть, быть может, от своих детей. Это единственное, чего я боюсь.

— Не представляю себе вас беспомощной и от кого-то зависящей.

— Старческая немощь рано или поздно настигает всякого.

Они оба замолчали. И в тишине снова стали слышны отдаленные, разрозненные ружейные выстрелы за холмами.

Вайолет усмехнулась:

— У них-то там, по крайней мере, все идет удачно.

— Кто это стреляет?

— Члены охотничьего клуба, что съехались сюда. Ну, и Арчи Балмерино с ними.

Она поглядела на Ноэля.

— А вы не охотник?

— Нет. У меня даже ружья никогда не было. Я получил совсем другое воспитание. Я ведь вырос в Лондоне.

— В том чудесном доме на Оукли-стрит?

— Да.

— Счастливец.

Ноэль покачал головой.

— Стыдно признаться, но я не чувствовал себя счастливцем. Я ходил в обыкновенную школу и страдал из-за того, что у мамы не было денег, чтобы отдать меня в Итон или Харроу. Да еще, как раз когда я дорос до школы, наш отец оставил семью и женился на какой-то особе. Не то чтобы мне его не хватало, я ведь его, в общем-то, мало знал, но почему-то его уход причинял боль.

Она не стала попусту выражать ему сочувствие, а подумала о Пенелопе Килинг и сказала:

— Не так-то легко женщине одной поднимать семью.

— Пока я рос, мне это в голову не приходило.

Вайолет оценила его искренность и засмеялась.

— Молодые не ценят молодости. Но с мамой у вас были хорошие отношения?

— С мамой — да. Хотя время от времени у нас случались скандалы из-за денег.

— Семейные скандалы, как правило, случаются из-за денег. Но материальные заботы вряд ли так уж угнетали вашу мать.

— Да, конечно. Совсем нет. У нее была своя жизненная философия и целый набор правил — поговорок собственного сочинения, которые она произносила, когда сталкивалась с трудностями или в разгар самых резких пререканий. Например, она говорила, что счастье — это умение ценить то, что тебе дано, и богатство — это умение довольствоваться тем, что у тебя есть. Вроде бы убедительно, а вот я никак не мог усвоить эту логику.

— Наверное, умных слов вам было мало.

— Наверное. Так неприятно жить изгоем. Мне хотелось считаться своим в той, другой жизни. Манило блестящее общество. Старинные дома, старинные фамилии, старинные состояния. Нас воспитывали в том духе, что, мол, деньги не имеют значения, но я-то знал, что они не имеют значения, только когда их много.