вчера звонила. Иногда я веду себя так, как будто это ты виноват в том, что папа никогда тебя не бил, а мне пришлось столько мучиться. Возможно, я пытаюсь найти этому объяснение.
Есть вещи, о которых я никогда тебе не рассказывала, — по крайней мере, подробно, — но о которых, я уверена, ты позже догадался сам. Именно поэтому я и не говорила тебе ничего. Когда он начал заходить ко мне в спальню по ночам, пусть и раз в месяц, мне стало казаться, что я схожу с ума. Папа при этом проделывал все достаточно нежно. Он снова и снова повторял, какая я хорошая девочка, и я верила ему. Тем не менее, когда он поворачивал ручку двери, мои пальцы впивались в край матраса, а кровь застывала. Дошло до того, что я могла позволять ему делать то, что он делал, лишь притворившись, что это вообще не я, а кто-то другой. Я притворялась, что нахожусь в другой части комнаты, например в углу или в платяном шкафу, и наблюдаю. Я видела все, что происходило, но это было уже не так противно.
Однажды утром я сказалась больной, чтобы не ходить в школу. Пока мама готовила обед, я рассказала ей, что папа ходит ко мне в спальню по ночам, и она уронила на пол банку с тунцом.
— Наверное, тебе приснился плохой сон, Джейн, — успокоила она меня.
Потом мы вместе ползали по линолеуму, вытирая растекшееся масло и собирая кусочки рыбы.
Я сказала, что это случалось не один раз и что это мне не нравится. Я расплакалась, а она обнимала меня, оставляя жирные отпечатки на моей ночной сорочке, и обещала, что этого больше не повторится.
Той ночью папа ко мне в комнату не пришел. Он пошел в свою спальню, где у них с мамой разгорелся страшный скандал. Мы слышали грохот и громкие крики. В разгар ссоры ты прокрался ко мне в комнату и залез под одеяло. На следующее утро у мамы была перевязана рука, а рама их сосновой кровати оказалась треснувшей.
Когда папа в следующий раз зашел ко мне в спальню, то сказал, что нам нужно серьезно поговорить.
— Я стараюсь, провожу с тобой время, — сказал он, — и что получаю в благодарность? Ты бежишь к мамочке и жалуешься, что тебе это не нравится!
Он сказал, что я заслуживаю наказания за то, что сделала. Он решил меня отшлепать, но заставил прежде снять трусики. Он ударил меня и велел никогда никому ничего не рассказывать. Он сказал, что не хочет, чтобы кто-то пострадал. Ни мама, ни Джоли — никто.
Оглядываясь назад, я понимаю, что мне еще повезло. От социальных работников в школах Сан-Диего я слышала истории о том, что дети еще младше, чем была я, подвергались более жестокому сексуальному насилию. У отца дальше прикосновений дело не заходило, и продолжалось это только два года. Когда мне исполнилось одиннадцать, все прекратилось так же неожиданно, как и началось.
Я хочу, чтобы ты знал, почему я никогда не рассказывала тебе о том, о чем, я уверена, ты и сам догадался. Наверное, я надеялась, что тогда папа не сможет тебя обидеть.
Пожалуйста, не злись на меня. Пожалуйста, не…
Я перечитываю написанное. Ребекка включает в душе воду и начинает петь во весь голос. Хорошенько подумав, я рву письмо. Рву так остервенело, что на каждом клочке остается не больше одного слова. И выбрасываю его в урну. А потом беру спички, оставленные горничной у кровати, и поджигаю обрывки. Мусорная корзина пластмассовая, и пламя обжигает ее бока. «Она уже никогда не станет кораллового цвета», — думаю я. Скорее всего, она безвозвратно испорчена.
Милая Джейн!
Когда тебе было двенадцать, у тебя был кролик по кличке Фицджеральд — ты увидела эту фамилию на полках школьной библиотеки, и тебе понравилось слово. Сам кролик был не так интересен, как обстоятельства его появления: папа сломал маме два ребра, ее отправили в больницу, ты так расстроилась, что отказывалась есть, спать и так далее. В общем, папа вывел тебя из ступора, когда принес домой этого полосатого, как печенье «Орео», кролика, у которого даже уши еще толком не стояли.
К сожалению, стоял февраль, и вместо того чтобы построить кролику домик, ты настояла на том, чтобы он жил в тепле в доме. Мы достали с чердака столитровый аквариум, поставили его на пол в гостиной, наполнили опилками, пахнувшими деревом, и посадили туда Фицджеральда. Он бегал кругами и прижимался носом к стеклу. Он лапкой пошарил в чистом углу. По большому счету он оказался довольно противным: погрыз телефонные провода, носки и край кресла-качалки. Он кусал меня.
Ты любила этого дьявольского кролика. Наряжала его в кукольную одежду с нарисованными яблочками, прятала его в своей блестящей сумочке, с которой ходила в церковь, и пела ему песни «Битлз». Однажды утром, когда кролик улегся на бок (и мы обнаружили, что он мальчик), ты решила, что такая поза — дурной знак. Ты заставила меня засунуть руку в клетку, а когда Фицджеральд не стал меня кусать, поняла, что он заболел. Мама отказалась везти его к ветеринару — она и близко не собиралась подходить к кролику, не то что куда-то его везти. Она воззвала к твоему благоразумию и велела собираться в школу.
Ты сопротивлялась и плакала, даже разорвала обивку диванчика, но в школу все-таки пошла. В тот день, словно вмешалось само провидение, поднялся северо-восточный ветер. Когда повалил такой сильный снег, что из окон класса невозможно стало разглядеть игровую площадку, нас распустили по домам. Когда мы вернулись,
