— Ну да! То -то вы со мной как с собакой обращались всегда.

— Потому что ты и есть собака, шелудивый пёс! Перестань же, наконец, перебивать и слушай меня.

— Ну, ладно, чего… Не кипятитесь уж так-то…

— Ты должен бежать, Чжао. Бежать прямо сейчас.

— Куда? — тут стражник совершенно потерялся, лиловое пятно на его щеке запунцовело, а глаза выкатились из орбит.

— Ты должен бросить всё. Пусть всё будет так, как есть. Твои курочки, кабанчик — оставь их. Возьми с собой только деньги, но небольшую часть разбросай на виду.

— Ну да!.. — начал было пререкаться Чжао, но голос властно пресёк его попытки:

— Не время жадничать и мелочиться, Чжао. Золотая сотня ищет то, что ты называешь летающими паланкинами, и скоро она вернётся. И тогда тебя подвергнут самой мучительной казни изо всех, что известна в Катае.

— Вы же говорили…

— Послушай, идиот! Я пытаюсь спасти тебе жизнь. А ты меня не слушаешь! Ханский сын Темур прознал, что ты прячешь паланкины, и захотел забрать их себе.

— Ох, мамочка моя, — прошептал Чжао и обречённо сел на землю.

— У тебя один выход: ты должен исчезнуть, как будто тебя никогда и не было. Брось всё и беги на юг, в Фуцзянь. Там бунты по всей провинции. Принц Мангалай послал туда из Сианя два тумена в помощь войскам, но толку от них мало: сейчас Великий хан контролирует только Фучжоу, да ещё устье реки и порт. Понял?

— Я ж по-тамошнему не говорю… У них выговор какой-то, как бы с придурью слегка…

— Чжао, послушай меня. Ты дворцовый охранник. При нужде тебя найдут в два счёта, а уж с твоей полосатой рожей…

— Ох…

— Ты можешь либо пойти на юго-восток, в Кхам. Но там холодно, да и народ разбойный. Либо в Фуцзянь. Сейчас тебе можно укрыться только там, где смута…

— Это да…

— Не перебивай же! Ты должен укрыть один паланкин тряпками, а один оставить как есть. Потом пойдёшь, нет, побежишь к воротам. Когда Золотая сотня будет возвращаться с трофеями, ты воспользуешься ситуацией и ускользнёшь, понял? Другого момента выбраться из дворца у тебя не будет. Ты слишком заметный человек.

Чжао поднялся с земли. Песок, играя и свиваясь в змейки, постепенно пропадал, смешиваясь с обычной пылью. Чжао потряс головой, словно бы пытаясь вытряхнуть из головы надоедливый голос, как ныряльщики вытряхивают из уха воду, но ничего не произошло. Голос исчез сам по себе, так же внезапно, как и появился. Чжао насупил брови и торопливо пошёл к недостроенной конюшне, бормоча про себя что-то непонятное.

По дороге он чуть не наступил на курочку, деловито копавшуюся в пыли. Пеструшка возмущённо закудахтала, задёргала подрезанными крыльями, выговаривая хозяину за неосмотрительность, и стражник внезапно остановился, окинув взглядом свои владения. Перед ним волной пронеслись воспоминания, как он пришёл сюда с первым отрядом ещё до того, как начали возводить дворец, мастера ещё только расчертили землю и возвели земляные бортики, чтобы разметить территорию. Он вспомнил последние годы и особенно остро почувствовал, как сильно прикипел он к этой пыльной дороге, к скромной, но крепенькой фанзе с выцветшим ханским флагом над крышей, к стойке с копьями под навесом, к журчанию воды у запруды, к резным столбам привязи, к полукруглым воротам, с аляповато вырезанными фигурами небесных воинов, к грубо вытесанным собачкам «фу» у въезда в «пост»… Чжао зло сплюнул на дорогу, слюна моментально скаталась в пыльный шарик, прочертивший узкую дорожку в тонкой, похожей на муку жёлтой пыли. Чжао дотопал до так и недостроенной конюшни, ругаясь с кем-то невидимым, распахнул воротца и бросил на «паланкины» взгляд хозяина, вернувшегося домой из долгой поездки и пытающегося уличить жену в неверности.

Он собрал в охапку несколько волглых старых попон, из которых ворохом посыпались возмущённые сверчки и уховёртки, труха и мышиный помёт, встряхнул их и в беспорядке набросил на первую машину. Марко оказался прав: машина словно исчезла, погребённая под этой неловкой, но от того более действенной маскировкой. Вторая же машина словно бросала вызов окружающему её убогому пространству — возвышаясь из утоптанного навоза, она блестела отполированными гранями, дразнила орнаментом, подмигивала драгоценными камнями; она выглядела так настойчиво, нахально, непристойно красиво, как девица из приличной семьи, неведомо как оказавшаяся в деревенском трактире, она так дразнила, манила, будоражила, звала к себе, подрагивая реями, мерцая полупотухшими в сумраке конюшни камушками, шелестела муслиновыми занавесями, словно касаясь уха длинными ресницами, она звала к себе нежно и настойчиво одновременно, слегка капризно, но словно бы готовая подчиниться любому желанию сильного мужчины, она трепетала всем своим существом… Она жила!

«Я должен взять её, — всплыла в голове Чжао жгучая дурная мысль. — Я должен взять тебя, сучка, я должен взять тебя, ты у меня ещё подразнишься, я скручу тебя, я сожму тебя так, что только нутро пискнет. Падла, тварь, ты забудешь, как подмигивать мне, когда я распашу тебя, сучка, когда твои дрожащие рейки вздрогнут и зайдутся криком, когда я навалюсь на тебя, чтобы ты не играла со мной, шлюха! Ты моя, слышишь, сучка?! Ты моя, моя, ты только моя, ты или станешь моей, или я убью тебя прямо сейчас, поняла? Ты у меня будешь в пыли валяться, поняла? Не смей дразнить меня, я буду терзать тебя, пока ты не станешь моей рабыней, шалава!»

«Ох, милый», — послышалось ему в шелесте играющей на сквозняке занавеси, и Чжао рывком распахнул игривый муслиновый полог, сбросил на землю шлем и кирасу, несколько раз дёрнул пояс, пока надоедливый непослушный меч наконец не отстегнулся… «Скорее, милый, — снова почудился ему сладкий шёпот, такой сладкий, такой нежный, шёпот девственницы, чистой-чистой, как только что народившийся бутон,

— скорее, милый, я жду, я изнемогаю, мои рейки трепещут, мои занавеси мокры от одиночества и желания, скорее, я сейчас умру от возбуждения, прошу тебя, будь моим хозяином, сделай со мной всё, что