рассказу, ей самой уж минуло тридцать, а она так и не была замужем. Она знала, что Хоахчин что-то делает, занимается какой-то магией, принимает разные сред-ства. Отчаявшись, она однажды подпоила кормилицу, тайком добавив в кумыс рисового вина. Так ей открылось, что Хоахчин тайно попивает императорскую смесь драконьего молока. И она сама стала подворовывать оттуда.

— Помогло ей?

— Она старше меня, но выглядит так, что я хоть сейчас бы показал ей, на что способен ханский нухур как мужчина, — грубовато хохотнул Кончак-мерген.

— Но ты сказал, что в горлянке только молоко Чёрного дракона. Как же смесь?

— Как я уже говорил, молодой мастер, старая прохиндейка глупа, как курица. Она не знала всех свойств этой смеси, как, впрочем, их не знаю и я. Но, согласно своей куриной логике, она рассудила так: «Я принимаю волшебную смесь ради красоты. Кто увидит меня ночью? В темноте я красива и так». Поэтому она пила только белое молоко, а чёрное сливала в горлянку про запас, — расхохотался Кончак-мерген.

— Просто на чёрный день. Конечно, она поняла, что этот её чёрный день настал как раз сегодня, и с радостью отдала чёрное молоко мне. В обмен на жизнь своих домочадцев.

— Показания оформлены должным образом?

— Как вы и приказали, молодой мастер. Уж и не знаю, как благо — дарить вас за то, что я теперь снова восстановлен во всех привилегиях.

— Да какие у тебя привилегии… — сказал Марко. — Привилегия первым умереть во славу рода Толуя?

— Умереть с оружием, а не казнённым как собака, — с угрюмой гордостью ответил мерген.

Марко посмотрел в глаза сотника. Тот, как обычно, стоял прямо и просто. Не кланяясь, но и не вздёргивая вверх подбородок. В этой каменной простоте было что-то вечное, земляное, что-то оттуда, из тех мест, где человек живёт в объятиях природы, никому не кланяясь, ничего не прося, делая подношения духам как собратьям, а не как богам. Сколько Марко ни пытался высмотреть в прищуренных глазах Кончак- мергена намёк на двусмысленность, предательство или лживость, ничто не искажало прямоты взгляда старого сотника.

— Что ты будешь делать с этим волшебным молоком? — спросил Марко.

— Я не зарегистрировал в протоколе этой части беседы с допрашиваемой, — сказал Кончак-мерген. — Буду честен. Меня до смерти пугает ваш двойник. По своим обязанностям, я должен его остановить. Или, как минимум, отслеживать его перемещения. А это всё равно что в рыбацкой лодке плавать за ураганом и записывать, какие деревни смыло и какие корабли потопило волной. Я боюсь не смерти, вы понимаете, молодой мастер.

Марко кивнул.

— Я видел, как адова окалина пожирает живых людей, рискнувших сразиться с призраками. Я видел, как они навсегда теряют разум. Я видел, как столкновение с демонами оставляет полую телесную оболочку от людей, делает их безмозглыми скотами, жрущими собственное говно, — сотник понизил голос и шёпотом признался: — Я видел, как однажды вы вызвали в этот мир демонов одним словом и как потом призрак вашего тебетского друга обуздал их. Нету на свете человека, после смерти Ичи-мергена, который бы смог меня испугать. Но демоны — другое дело. И самый страшный из них — это ваш двойник. Я знаю, что вы намерены сразиться с ним. Поэтому я принёс это молоко Чёрного дракона для вас, — сказал Кончак-мерген, и глаза его увлажнились. — Я не сомневаюсь в исходе битвы. Но если можно сделать вас сильнее, я должен сделать вас сильнее, молодой мастер.

Марко склонился перед сотником. Тот отвёл глаза и, взяв Марка за плечи, остановил поклон. Ночь окончательно опустилась на Тайду. Марко кивнул на прощание и побежал к выходу из дворца.Двадцать два.

Влажная зарёванная ночь сонной девушкой разметалась над дворцом, тяжело накрыв расслабленными веками пагоды, павильоны, мосты и анфилады, укрыв вороной чёлкой играющие ручьи и остекленевшие пруды, затопив ниспадающими локонами кривые улицы и безжизненные площади, замершие в ожидании тысяч ног, что побегут по ним утром. Ночная вязкая тушь так загустела, что редкие мутные пятна фонарей никак не могли разбавить её до той степени прозрачности, когда очертания хотя бы слегка видны; изгибы крыш и резные фигурки, сбегающие по ним и застывающие в немом полёте у края, лишь угадывались, подпитываемые зрительной памятью, что плясала под веками подобно отпечатку солнечных зайчиков на утомлённой полуднем сетчатке. Новолуние. Фонарям не заменить потерявшуюся луну.

Марко шёл по площади Чжиюань, беспредельной, как небо, расчерченной ровными полосами тёсаного камня с бронзовыми отметинами для сотников, выводящих войско на парад, словно плыл в чернильной вязкой гуще, почти наугад выбирая направление к главным дворцовым воротам. Новолуние. Могучий Рахула проглотил луну, гневно сверкая тысячей всевидящих глаз. Воздух всё влажнел, напитываясь тяжёлой водой, его завитки, щекочущие кожу в запахе халата, превращались в мокрые щупальца, чмокающие невидимыми присосками, выпивающими тепло. Марко вслушался в звенящую тьму, стараясь даже не столько расслышать, сколько угадать трубное пение буддийских монахов, заклинающих в эту святую для них ночь жутких дхармапал, обуздывающих демонов. Но даже цикады прижались к ветвям и умолкли под неподъёмным ночным одеялом.

Бамбуковый постук ближайшей «двойки», скользящей по маршруту боевого патрулирования, доносился словно из-под подушки и казался каким-то замедленным, словно старшина «двойки» постукивал в дощечку не то сонно, не то напуганно. И это замедление привычного ритма, отбивающего четверть часа дежурным сигналом «всё спокойно», тяготило. Хотелось крикнуть во тьму, туда, где невидимая «двойка» бежала через чернильную влагу, скорее, что ж вы, тетери сонные, стучите как мёртвые, накликаете беду. Отбивать сигнал нужно бодро, а вы…

Сглаженное, еле слышное позвякивание доспеха окончательно поглотила тьма, Марко шёл к воротам, которые, словно мираж, отдалялись от него. До ломоты в пальцах сжимая в потеющей руке кожаный мешочек с заколкой Люя Бессмертного, Марко пытался вызвать в себе чувство сна. Но вязкий туман, липнущий к лицу в реальности яви, отвлекал его, и он никак не мог пробить эту невидимую завесу, что отделяла обычное зрение от зрения сна. Может, так действовал загадочный даосский амулет, а может, планеты замерли в том положении, что мешает совместить разные пласты реальности, но раз за разом он сжимал челюсти от досады, снова и снова промахиваясь мимо невидимой мягкой двери, что впустила бы его в пещеру вещего сна.

Он впивался в мякоть ночи дорогими сапогами, подбитыми слоновьей кожей, губчатой, мягкой и толстой, как пена на гребне прибоя. Почти бесшумно они целовали вспотевшую мостовую, и вот уже прояснялся впереди огромный силуэт Главных ворот, чёрный на чёрном, заплатка на темноте. Запертые на