Каждый. Отомщу я. Отомщу. Сладко. Горько. Горячо.

Марко, умаявшись за эту длинную, бесконечную ночь, спал сидя, уронив голову на грудь, бормоча во сне на полузабытом за эти годы родном языке, дёргая руками, вздрагивая, и песок, вторя его бессвязному злому лепету, вылепливался в искажённые болью лица, словно бы проступавшие сквозь землю в бессильной попытке плюнуть в небо.

Но долго спать не пришлось. Верёвчатый древесный полог распахнулся, и запыхавшийся Кончак-мерген задёргал Марка за чувяк.

— Молодой мастер, просыпайтесь, скорее! Не время спать! Великий хан срочно требует к себе, — выпалил сотник и, дождавшись, пока Марко придёт в себя, жёстко добавил: — Беда с ним.

Марко еле раскрыл глаза и с трудом стащил кирасу через голову.

— Выгляжу как падаль, — просипел он слабым со сна голосом, чувствуя омерзительную сухость во рту.

— У вас нет возможности переодеться, — вежливо, но очень быстро сказал Кончак-мерген. — Паланкин ждёт.

Марко бросил кирасу, оставил тяжёлый шлем, осточертевшую дурную саблю и, пошатываясь, побрёл за сотником.

Властитель Суши император Юань полулежал на троне, скособочившись на левый подлокотник, окутанный дымом целебных курильниц; моментально отощавшее, словно высушенное над адским огнём тело сотрясали волны мелких спазмов, будто Хубилай был не человеком, а лишь кожаным мешком, набитым крупными, мерзкими тварями, возможно, скорпионами или фалангами, которые пытались прорвать неподдающуюся оболочку и вырваться наружу. Роскошные, шитые самоцветами и золотом одежды выглядели как погребальные плиты, придавившие бьющегося в агонии мертвеца.

На широкоскулом лице яростно пылали чёрные глаза; сочащийся слюной угол рта, съехавший вниз, как будто полустёртый рукой пьяного живописца, написавшего эту карикатуру на императора, вызывал чувство брезгливой жалости.

Марко, вбегая в покои, по привычке метнулся было опуститься на правое колено, но, заметив такие разительные перемены на венценосном лике, так и замер в нелепой позе, с ужасом вглядываясь в знакомое и вместе с тем неузнаваемое лицо.

— Тебе страшно видеть меня таким, мой мальчик? — шёпотом спросил Хубилай, и струйка слюны выбежала из расслабленного рта. Лекарь У Гуань-ци, стоявший одесную, тут же ловким, отточенным движением подобрал её бумажной тряпицей.

— Да, повелитель, — ответил Марко и удивился тому, как громко звучал его голос на фоне Хубилаева шёпота.

— Ты видел когда-нибудь, как трескается сосуд с маслом?

— Да, повелитель.

— Так и во мне треснул сосуд с жизненной киноварью. Она остывает и каплями покидает меня с каждым мгновением, — скрипуче закхе- кал Хубилай, смеясь над собственной слабостью. — Я умираю.

У Гуань-ци протестующе вскинул седые длинные брови и хотел что-то сказать, но Хубилай жестом запретил ему возражать, и старый лекарь склонился в полупоклоне. Рука императора, всё та же когтистая кисть, изуродованная противоестественными мозолями, покрытая шрамами, сильно исхудала и стала напоминать скорее не звериную лапу, как ранее, а лапу хищной птицы. Пальцы его, похоже, свела глубокая внутренняя боль, суставы опухли и стали похожи на овечьи коленки. Они чуть подрагивали, неуловимо сжимаясь и разжимаясь, словно хотели поймать и придушить источник этой боли.

Марко вгляделся в глаза богдыхана и понял: Хубилай прав. На мгновение Марка полоснула мысль: «Это ж я его… Моими пожеланиями отмщение пришло», но перед внутренним взором пронеслись умирающая, исходящая смоляной кровью Хоахчин и её предсмертный вопль. И сердце забилось, как сумасшедшее, зашлось в приступе радости, тут же разбитое чугунной чушкой раскаяния, от которой по всей душе побежали чёрные волны.

— Мне больно видеть вас таким, — сказал Марко и задохнулся. Демон злорадства боролся в его душе с демоном привязанности к старому императору. Перед глазами бежали яркие картинки прошлого, долгие чаепития и разговоры в Канбалу, совместные битвы, змеиное вино и медленные прогулки вдоль прудов. Где -то внутри, в глубине подсознания он понимал, что все эти всплески тёплых чувств ничего не значат, но остывающая сыновья любовь не сдавалась так просто. Перед смертью она пыталась в последний раз укусить несчастное Марково сердце, её слабеющие клыки оставляли рваные полосы, сочащиеся не то слезами, не то сукровицей. Марко медленно опустился на колено, дыша как ныряльщик, только что вырвавшийся из морских волн на вожделенную поверхность. Издёрганная душа металась и билась в теле, как язык внутри колокола, и эти метания против воли выжимали из глаз предательскую влагу, то радостную, то горестную, то снова сладкую от восторженного чувства отмщения.

Хубилай истолковал его поведение по-своему. Чёрные глаза непривычно увлажнились, лицо сморщилось в гримасе сострадания, доселе неведомой богдыхану, кривой рот ещё сильней скосился в попытке изобразить отеческую улыбку, дрожащие пальцы пронзили дымный воздух, и император медленно произнёс:

— Мой мальчик. Я знаю, как сильно ты любил меня все эти недолгие годы. Ты ближе, чем кто-либо… — он закашлялся, и У Гуань-ци протестующе поднял руку с платком, напоминая Хубилаю, что речь отнимает у него слишком много сил. Но император помотал головой в ответ на его жест и, роняя слюну из безвольного рта, продолжил: — Не переживай, все мы смертны. Ты сам рассказывал мне, чему учил тебя твой друг Шераб Тсеринг. Его имя «Мудрость долгой жизни» — говорящее, он был по-настоящему мудр.

Услышав имя тебетца, Марко окаменел. Душная пелена упала с его глаз, и он увидел то, что пытался втолковать ему Тоган : могучего повелителя Суши больше не существовало, перед ним валялся жалкий полутруп, пытающийся спекулировать на его чувствах.

— Я знаю, кто стал виною вашей болезни, повелитель, — безжалостно сказал он. — Молока Чёрного дракона не хватило…

— Молчи! — почти крикнул император, попытавшись выпрямиться, но слабость отбросила его назад на подушки. — Об этом не должен знать никто. Слышишь? Никто.

В эту минуту Марку до смерти хотелось выпалить всё: и про отравление тебетца, и про сговор с лисами,