никому никакой обиды быть не может, каждый артист понимает, что Шаляпин бесконечно прав, и от всей души сам идет навстречу его требованиям.

Андрей Лабинский, исполнитель роли Андрея Хованского, поддержал новаторские предложения Шаляпина:

– Шаляпин – враг рутины, все, что он показывает, – просто, жизненно, правдиво… Работать с ним – наслаждение, и не только потому, что он великий художник. Шаляпин – прекрасный товарищ, ласковый, любезный, простой.

При всем величии своего авторитета Шаляпин нисколько не стесняет исполнителя в проявлениях индивидуальности. Он первый искренне радуется, когда артист хочет доказать, почему так задумал то или иное место.

Однажды на репетицию пришел долго болевший Направник, Шаляпин вел репетицию второго акта, где спорят князья, гадает

Марфа. Шаляпин подсказал дирижеру Коутсу несколько луфт-пауз, которые талантливо углубляли содержание действия. Направник незаметно покинул зал…

«На другой день мы узнали, – вспоминал дирижер Даниил По-хитонов, – что Направник вообще отказался от дирижирования этой оперой. Таким образом, дирижером «Хованщины» стал Коутс, предложивший мне быть его заместителем, на что я с радостью согласился. Что заставило Направника решиться на такой шаг? В театре об этом никто не знал, и можно было только строить те или иные догадки. Мне думается, причина отказа заключалась в том, что Направник не счел для себя удобным подчиняться Шаляпину, который полновластно распоряжался буквально всем – темпами, паузами и нюансами. Разумеется, Шаляпину тоже было легче и приятней работать с молодым, темпераментным Коутсом, выполнявшим все его указания и требования».

А может, Эдуард Францевич вспомнил грустный факт в своей биографии – свое упорное нежелание способствовать постановке «Хованщины» в «Русской опере»? Вспомнил, что именно он председательствовал на заседании оперного комитета в апреле 1883 года, когда большинством голосов «Хованщина» была отвергнута и забракована им к постановке… Только Римский-Корса-ков и Кюи были за постановку оперы, девять же членов, в том числе и Направник, были против… Писала ему в то время Людмила Ивановна Шестакова, уговаривала, но был твердо уверен, что опера осуждена на неуспех… Кто знает…

Сколько уж раз выходил Шаляпин на сцену, чтобы играть и петь ту или иную роль… не сосчитать… А и на этот раз – боязно. Вроде бы много труда вложил он в эту роль, знает каждую ноту и каждое движение на сцене не только своего Досифея, но и всей оперы в целом. Сложность его душевного состояния была еще и в том, что все эти недавние режиссерские муки происходили в Питере, вдали от дома, от привычной семейной жизни, где можно было даже чуточку покапризничать в день выступления. В Питере же была какая-то неопределенность… Мария Валентиновна и малышка Марфинька – это тоже было нечто вроде второй семьи, он часто у них бывал, радовался их счастью, охотно разговаривал с ее детьми от первого мужа, но все это было словно ворованное счастье: эту сторону своей жизни Шаляпин пытался тщательно скрывать от любопытных глаз и недоброжелательных разговоров. Его пугала сама возможность предстоящих объяснений с Иолой Игнатьевной… Но Мария Валентиновна опять беременна, второй ребенок от нее – неизбежность… Хорошо было Мусоргскому, он не знал этих катастрофических противоречий, душевных раздоров и мук…

7 ноября 1911 года – в Мариинском театре премьера «Хованщины», а Федор Шаляпин беспокойно мечется по своему номеру в гостинице, где он скрывался для того, чтобы сосредоточиться перед выступлением, которого он так долго ждал, а теперь боится провала: а вдруг будет скучно избалованному зрителю.

Шаляпин подошел к столу, взял книжку с письмами Мусоргского, перелистывая ее страницы… Как странно, дико все это читать… Оказывается, Мусоргский служил младшим столоначальником в лесном департаменте и не мог полностью отдаться своему предназначению в жизни. Он осознавал ненужность своего труда по лесной части, кто-то другой делал бы это дело лучше его, уставал жестоко на службе, порой ему приходилось работать без помощников, а в свободное время – творить, сочинять «Бориса Годунова», «Хованщину», «Сорочинскую ярмарку», десятки песен и романсов… А как он хотел поехать вместе со Стасовым на свидание к Листу, которому передали произведения Римского-Корсакова, Кюи, Бородина… С каким интересом великий маэстро их проиграл в присутствии высоких ценителей, все время отпуская одобрительные междометия. В полный восторг Лист пришел, играя «Детскую» Мусоргского. Так что визит Мусоргского к Листу Стасовым был хорошо подготовлен. Стасов на все был готов: дать денег взаймы, упросить грозное начальство, но все оказалось напрасно… «Упускать же нам Листа – грех непростительный», – но Мусоргскому не удалось организовать эту поездку, а потом долго сожалел, особенно после того, как узнал о высокой оценке своего творчества Листом. Может, он опасался непризнания своих новаторских исканий? При его обостренном самолюбии это вполне возможно, он, даже создав «Бориса Годунова» и «Хованщину», создав множество новаторских песен и романсов, все еще не был уверен в содеянном и звал себя к новому музыкальному труду, к широкой музыкальной работе, все дальше и дальше – в путь добрый, «с большим рвением к новым берегам пока безбрежного искусства»: «Искать этих берегов, искать без устали, без страха и смущения и твердою ногою стать на земле обетованной, – вот великая увлекательная задача!» Стоило ему оставить будничный чиновничий труд и на месяц отправиться в турне по югу России с замечательной певицей Дарьей Михайловной Леоновой, как перед ним сразу же открылись творческие дали, которые он не мог разглядеть за ворохом житейской суеты, захваченный повседневными делами. В этой поездке, услышав исполнение Леоновой его Марфы, он, может, впервые понял, что не напрасны его труды: зрители принимают его творения.

Шаляпин еще несколько страниц перевернул… Как долго он искал сюжет для «Хованщины». В поисках подходящего произведения он отверг один из гоголевских сюжетов, хотя и думал над ним около двух лет: сюжет оказался неподходящим для избранного им пути – мало захватывал Русь-матушку во всю ее простодушную ширь. Размышлял о своих предшественниках, много читал книг по всем отраслям знаний… И насколько прав Мусоргский, утверждая, что беседа устная с умными людьми обрабатывает мозги и дрессирует речь, а чтение умных людей спасает душу. Не толкайся он без спросу во всякий маломальский интересный спор или путную беседу – не быть бы ему таким, каким он стал. И разве он, Шаляпин, стал бы ШАЛЯПИНЫМ, если б не окружали его такие выдающиеся люди, как Мамонтов, Коровин, Врубель, Поленов, Головин, Горький, Леонид Андреев и многие-многие другие, от которых он, как пчела с цветка, брал то, что ему больше всего нужно было в данный момент, или как прекрасно выразил Мусоргский одну очень важную мысль, которая и Шаляпина очень волновала: «…не подмывай меня что-то, или кто-то, читать умных людей непременно между строк, – давно бы смутился духом и уподобился крестовикам-пилигримам, сиречь: шаг вперед и два шага назад… Среди колоссов человеческой истории называет Дарвина, поразившего его не только силой ума и светом души, а тем, что ученый превосходно понимает, с какими животными имеет дело, поэтому он самым незаметным путем зажимает их в тиски, и такова сила гения этого колосса, что не только не вихрится самолюбие от его насилия, но сидение в дарвинских тисках приятно до блаженства». Вроде бы странная мысль, но как точно определяет он состояние влюбленного и любимого человека. Действительно, Мария Валентиновна самым незаметным путем зажала его в тиски, а ему, Шаляпину, приятно до блаженства. Видимо, действительно, если сильная, пылкая и любимая женщина сжимает крепко в своих объятиях любимого ею человека, то хотя и чувствуешь насилие, но не хочется вырываться из этих объятий, потому что это насилие – «через край блаженства». Вот что прочитал Мусоргский у Дарвина и что так точно определяет и его, Шаляпина, нынешнее состояние блаженства…

Мусоргский, читая между строк книги Дарвина и других, «грубого Гомера и тонкого Шекспира», восхищаясь Бетховеном и Берлиозом, резко высказывается об итальянской классической живописи, видя в ней не совершенство, а «мертвенность, противную, как смерть». После чтения Дарвина мысли Мусоргского окрепли, закалились и устремились к тому, чтобы осуществить давно намеченное, отбросив «тупоумную стыдливость», сковывавшую его до сих пор! Художественное изображение одной красоты, в материальном ее значении, – грубое ребячество – детский возраст искусства. Тончайшие черты природы человека и человеческих масс, назойливое ковыряние в этих малоизведанных странах и завоевание их – вот настоящее призвание художника. «К новым берегам», бесстрашно сквозь бурю, мели и подводные камни, к «новым берегам»! Человек – животное общественное и не может быть иным; в человеческих массах, как в отдельном человеке, всегда есть тончайшие черты, ускользающие от хватки, черты, никем не тронутые: